Чудо в перьях

— Я тоже не хотел, — кивнул он. — Я думал, ты с ним просто переговоришь, а ты, как всегда, перестарался. И вот результат: Рома — канонизированный мученик за идею. Но мы это уже обсуждали… Утром и отправляйся с Богом. Если позвонят из филармонии, я сам возьму трубку. Скажу, что ты болен, не можешь подойти. Надеюсь, мне поверят.

Он знал, что говорил. Находясь у нас, он еще ни разу не подошел к телефону. Если звонили, а мои родители в это время копались в огороде, он кричал им в окно, чтобы подошли. И мать бежала, задыхаясь, поднималась на второй этаж, чтобы снять трубку с аппарата на его столе.

Он только говорил ей, не поворачивая головы: «Меня нет. Кто спрашивает?» Чем отучил названивать всех, кто домогался с ним встречи.

— Вы помните Пичугина? — спросил я.

— Пичугина? — сощурился он, припоминая.

— Он вас возил до меня. Вы еще его подставили с вашими любимыми глазированными сырками. Неужели забыли?

— А, вспомнил. Был очень исполнительный и знал чувство меры. В отличие от тебя, кстати говоря. Любые мои задания выполнял аккуратно, точно и в срок. Почему ты спрашиваешь?

— Он покаялся. Стал святым человеком. Служит Богу. Вот и я бы так хотел… Да, видно, не судьба.

— Он очень хороший человек, — согласился хозяин. — И мне было жаль с ним расставаться. Самые деликатные просьбы он выполнял без подсказок, — повторил он с нажимом. — И после него ничего не приходилось доделывать…

— Что? — надвинулся я к нему поближе. — Что вы хотите этим сказать?

— Что ему есть в чем каяться! И что мне не нравится твой тон!

— Ах тон! — Я оглянулся в поисках чего потяжелее. — Ах ты, мразь! Ты как пиявка ко мне присосался! Никак отделаться не могу!.. Тон тебе не нравится? Да ты его ногтя не стоишь!

— Паша! — крикнула сзади Мария. — Ты что!

— Пусть… — спокойно сказал хозяин, бледнея. — Пусть наконец выскажется… Знаешь, Маша, под какой кличкой он фигурирует в органах? Я ведь листал его досье, пока это было возможно. Шакал! По-моему, очень точно… Ну продолжай, что замолчал? Выскажи при своей жене, при сыне, при родителях, что ты думаешь обо мне. И скажи потом людям! Всем скажи.

— И скажу! Что ты врешь! Пичугин не такой. Он не мог!

— Все, — сказал хозяин, собирая со стола свои бумаги, складывая их в папку. — Ничего я тебе не говорил, ни о чем не просил. Все, говорю! Свободен.

— Свободен? — Я снова рванулся к нему, но Мария обхватила меня сзади, а Сережа закричал и заплакал. — Да я ж твой раб! Ты разве отпустишь от себя? Хоть на миллиметр! Я без тебя вздохнуть не имею права… С чем бы я поехал к Цаплину? Что он выиграл наш спор! Что он победил! Что я был рабом и остался! Никакого Павла Сергеевича, знаменитого дирижера — нет! Видимость одна!

Внезапно я почувствовал удушье. Закружилась голова, потемнело в глазах, я рухнул в кресло.

— Воды! — крикнул Радимов. — Откройте окно… Где там, посмотрите, у меня в тумбочке корвалол…

Он склонился надо мной. В его глазах блеснули слезы…

— Пашенька, родной ты мой… прости меня! Ну как ты мог такое про меня подумать. Ну соврал я, соврал. Святой он… И никуда тебе ехать не надо! Забудь про Рому, прошу тебя… Выпей, вот. Мне помогает.

Я оттолкнул его руку и выпрямился. Минутная слабость прошла.

— Нет уж… Андрей Андреевич. Хватит. Наслушался я вас. Сам теперь хочу все узнать. Досконально! И пока не разберусь…

— Да-да, конечно! Поезжай и узнай… Ты же теперь другой человек, Паша. Сильный, независимый. Мы все тобой гордимся!

— Бросьте! — отмахнулся я. — Сами думаете: до сих пор в домино зашибал бы в своем гараже, если бы не ваша милость… Что, не так? Я тоже ваши мысли читать научился.

— Так, Пашенька, так. То есть я хотел сказать, что лучше мне от вас… — он оглянулся на моих стариков, — уехать. Надоел я вам своими капризами и взбалмошностью. Я же вижу. Я из тех людей, кто лучше воспринимается на расстоянии, чем рядом. Со мной всегда так было, Паша! Мне это все говорили.

— Живите! — сказал я, вставая. — Никто вас не гонит… Да и попробовали бы мы. Весь Край сразу на уши…

— Это ваш дом, — сказала мать. — Вам неприятно видеть в нем посторонних? Вы не можете это сказать вслух, но мы-то понимаем. Вы сердитесь, почему не приучаем внука плясать чечетку, а мы видеть не можем, что наш сын у вас в лакеях. Поэтому уедем мы. А вы оставайтесь.

Он застыл на месте, заморгав глазами.

— Мария! Что они говорят… — Казалось, он вот-вот заплачет. — Вы же мне как родные стали! Ну испортила меня власть, испортила! А кого она портит?

— Не знаю… — сказала Мария. Она только что вернулась снизу, из детской, куда отвела Сережу. — Не получается у нас что-то, Андрей Андреевич! И Паша сам не свой… Хоть бы какое занятие себе нашли. Ну любят вас все, это мы понимаем… А достались вы только нам!

— Мария… — пролепетал он в ужасе. — Ты что говоришь! Ты самое дорогое, самое близкое мне существо!

— Которой вы всегда жертвовали ради своего призвания… — Она усмехнулась. — И отдавали кому попало!

Она буквально взвизгнула, когда произнесла последние слова. Мать взяла отца под руку, чтобы увести, но тот вырвался.