Чудо в перьях

— Ты что здесь… — сказала она и закрыла себе рот рукой. Ее глаза смеялись, и, чтобы скрыть неловкость, она припала ко мне, ткнувшись лицом в плечо. Так мы стояли, не двигаясь, пока мелодия не смолкла.

— Чайковский? — спросила она.

— Откуда я знаю… — сказал я и отстранился.

Ночью она плакала. Я прижал ее к себе, повернув лицом. Она горестно, по-детски вздохнула.

— Паш… Ты не бросишь меня? — спросила она. И, снова вздохнув, добавила: — У тебя родители хорошие, будет жалко их, вон как стараются…

С того дня она изменилась ко мне, стала менее капризной, более внимательной, прислушивающейся к себе и ребенку, который уже давал о себе знать. И уже не заходила ко мне наверх, услышав там громкую музыку.

А я заметил, что с тех пор это дирижирование вполне заменило мне игру на рояле, когда в этом возникала потребность. И даже будто смягчилась, а затем почти пропала наркотическая ломка, когда приходилось подолгу бывать без музыки…

Радимов, казалось, обо всем этом знал. И точно нашел момент. Он привез меня в филармонию. Я даже вздрогнул, когда услыхал, что они играют. Это была та же мелодия, заставившая меня впервые дирижировать невидимым оркестром. Я не знал, что это, как называется и кто сочинил. И долго не решался у кого-нибудь спросить. Теперь-то знаю: юношеская симфония Моцарта, но тогда это не имело для меня никакого значения. Хозяин, пока играли, внимательно следил за мной. По моей мимике, по моим рукам он определял происходящее на сцене.

Там был оркестр и был хор с профессиональным, но не более того хормейстером. Не было порыва и волнения, мной переживаемых, отчего я болезненно морщился, когда вместо взлета следовал небольшой, в силу темперамента дирижера, подъем. И хозяин не выдержал.

— Альты! — крикнул он первое, что пришло ему в голову.

Музыка прервалась, на него оглянулись. Мы сидели с ним в последних рядах в полутемном зале.

— Это вы, Андрей Андреевич? — спросил хормейстер.

— Я! — сказал хозяин. — Не могу усидеть на месте, душа болит за происходящее. С этими альтами вы хотите начать наш праздник красоты и грации?

— Альты здесь ни при чем! — поднялся из оркестра концертмейстер, высокий, седой, сухощавый. — Уж они никогда не подводили!

— Боря, я тебя умоляю… — взялся дирижер за сердце. — Так вы хотите сказать, что наши альты не тянут? Так я вас понял?

— Да, да! — нетерпеливо сказал Радимов. — Именно так.

— Мы попробуем еще, — пожал плечами дирижер. — С четвертой цифры. Будьте внимательны!

Музыка полилась, и хозяин уставился на меня. Когда мое лицо в очередной раз исказилось, он снова подскочил.

— Стоп! На этот раз басы!

Концертмейстер отшвырнул смычок.

— Боря, я тебя умоляю… — сложил руки дирижер.

— Сема, дорогой, ты же видишь, что от тебя желают избавиться!

— Так что теперь делать? Раз у них нет другого способа. Хотя, по признанию всех специалистов, и альты и басы у нас на высоком уровне…

— И еще вы излишне жестикулируете! — сварливо сказал Радимов. — Вы мешаете воспринимать.

— Тогда я тоже уйду! — сказал концертмейстер. — Напишу заявление.

— Это глупо, Боря! — пожал плечами дирижер. — С кого-то все время начинают. В тот раз с врачей, сегодня с дирижеров. Играй, твое время еще наступит. Пусть попробуют без меня. Может, и правда будет лучше… Играйте же, играйте! Не смотрите на меня. Я лучше отойду.

Музыканты, переглянувшись, начали вразнобой. Радимов качал головой и отбивал такт, но музыка разлаживалась. Я невольно старался подхватить, не дать упасть, соединить распадавшуюся гармонию. И даже не заметил, как встал и поднялся на сцену. Они не верили своим глазам. Но мой порыв подхватили и подчинились, соединившись воедино, в последний момент избежав распада.

Радимов плакал, не скрывая слез. Обнял меня, расцеловал. Обнял старика-хормейстера.

— Простите меня великодушно! — Он поклонился хору, приложив руку к груди. — Но вы сами присутствовали только что при рождении выдающегося дирижера, пришедшего на смену… — Он указал рукой на старого хормейстера. — Но что делать! Это жизнь. Простите меня.

И еще раз поклонился, на этот раз перед хормейстером. Но тот схватился за сердце, покачнулся, и хористки с криком кинулись к нему, рассыпав свой строй, подхватили, понесли со сцены на выход. Музыканты молча поднимались, собирали инструмент. Кто-то за сценой кричал по телефону, требуя «скорую помощь».

— Я отвезу! — крикнул хозяин. — Паша… ты знаешь, сначала твой массаж, потом быстро-быстро в больницу. А я не могу. Я пешочком, меня ждут.

Я делал старику массаж, дышал ему в рот, сердце его неохотно подхватывалось, потом снова сникало. Я сказал себе: ни за что не займу его место, если не спасу! В рот умиравшему толкали нитроглицерин, я отталкивал доброхотов локтями: главное воздух, который я с силой вдувал в его легкие, как в детстве надувал лучше других футбольный мяч, и грудь его послушно вздымалась, освобождая бессильное сердце, и оно на секунду снова подхватывалось, как старый мотор, которому не хватает мощи аккумулятора.