Чудодей

Густав разозлился. Все будто сговорились против его Станислауса.

— Вильгельмом может любой болван назваться. А мой сын — Станислаус. Ведь не ты же его делал!

Чиновник потер жирную мочку уха.

— А уж не социал-демократ ли ты, Бюднер?

— Отвяжись от меня со своими социал-демократами. Я сам по себе, а Станислаус будет Станислаусом и будет жрать стекло.

— А ты разве не знаешь, кого зовут Вильгельмом?

— Этого имени нет в календаре.

Чиновник с отвращением записал в книгу: «…ребенок, нареченный Станислаусом».

Густав, прощаясь, поклонился. Чиновник не ответил.

Крестины пришлось отложить. Ничего не поделаешь, семейный бюджет!

Прошло уже с полмесяца, и вот в двери бюднеровского дома тихо и благостно постучал пастор. Густав как раз собирался бриться и сидел перед исцарапанным зеркалом с одной намыленной щекой. Пастор вошел в кухню, громко топая начищенными до блеска кожаными штиблетами. Лена выронила эмалированную детскую кружечку с портретом кайзера Вильгельма. Кусочек эмали откололся. У кайзера не стало торчащих кверху усов, но зато зияла огромная пасть. Пастор расстегнул на груди свой длинный черный сюртук. Он просунул толстый указательный палец за белый крахмальный воротничок и таким образом пропустил к тяжело дышащей груди струйку воздуха. Над белым воротничком торчала багровая голова — кочан красной капусты, а на нем — черная шляпа. Посланец неба плюхнулся на кухонную табуретку, едва не угодив святым седалищем в таз. «Ми…мир вам и божье благословение да пребудет с вами…»

Густав провел ладонью по намыленной щеке и смахнул пену за окно. Лена сняла фартук, вывернула его наизнанку и опять подвязала.

— Это ты та самая Лена, что была швеей в замке?

— Та самая, господин пастор.

— Давно мы с тобой не виделись, дитя мое!

— Да ведь все в хлопотах. Семеро детей, господин пастор.

— Господь благосклонен к вам. Семеро детей, говоришь ты, овечка моя, Лена? И всех их я окрестил. Или, может, кто другой перехватил у меня одно дитя? Мне так мнится, что я крестил у тебя шестерых, шестерых и никак не более.

— Прошу прощения, господин пастор, седьмой у нас еще свеженький.

Пастор поглядел на Густава.

— А ты кто таков, сын мой?

— Это мой муж, господин пастор. — Лена засунула сухое полено — дважды украденное полено — в плиту, чтобы подогреть кофе.

Пастор не спускал глаз с Густава.

— Сын мой, подай мне руку.

Густав протянул ему руку. Пастор поглядел на Лену, стоявшую на коленях перед очагом.

— Разве твой муж язычник? Я ни разу не видал его в церкви.

— Нот, он не язычник, господин пастор.

— Сколько времени твоему младшенькому, дитя мое, прихожанка моя, Лена?

— Две недели и один день.

— И как его будут звать?

— Его будут звать Станислаусом, господин пастор.

— Станислаусом? Мало того, что ему уже две недели и он еще язычник, так он к тому же еще и Станислаус?

— Это имя значится в календаре, — угрожающим тоном сказал Густав.

— Стыдись, суемудрая душа. Станислаус — католическое имя и, значит, все равно что языческое. — Смиренный раб божий похлопывал себя по красному лицу толстыми пальцами-сосисками. — Лена, сколько времени ты работала швеею в замке?

— Семь лет, господин пастор.

— Так разве ты не знаешь, что наша милостивая госпожа, которая на свой счет велела подправить, а заодно и покрасить Христа в притворе, что весьма почтенная и достойная наша госпожа, заботясь о славе божьей, не терпит никаких язычников, ни взрослых, ни детей? — Пастор задохнулся. Ему приходилось перекрикивать шум кофейной мельницы, которую вертела Лена. Она высыпала молотое ячменное кофе в горшок.

— Я знаю, господин пастор, но…

Пастор щелчком сшиб божью коровку со своего сюртука.

— Не желаю слушать никаких «но», упрямица. Приготовь дитя к следующему воскресенью, и я окрещу его, дабы он с божьей милостью был воспринят в семью христиан. Сейчас я готов, но в случае, если ты не принесешь в назначенное время своего сосунка для крещения, то пусть господь покарает меня, если я впредь осмелюсь простереть благословляющую руку над тобой и над твоим ребенком.

Последние слова он произнес уже в дверях. Его прогнал запах бедняцкого кофе. Пастор пятился, не переставая проповедовать. А Лена шла за ним, склонив голову. Густав не провожал божьего слугу. Он схватил кочергу и колотил ею по конфоркам. Пасторская святость ему претила!

В тот же день Лена побежала за черникой. С трудом наполнила она ведерко редкими августовскими ягодами — для крестинного пирога. Нет, она не хочет навлечь на себя небесную кару. Ей вспомнились страшные рассказы соседок. У одного ребенка, окрещенного с большим запозданием, бедра начали покрываться мышиной шерстью. Дитя превращалось в животное. Другого поздно окрещенного дьявол наградил конским копытом. А третий всю жизнь не переставал ходить под себя в постели. Святая вода, которая досталась ему слишком поздно, непрерывно истекала из него нечистой дьявольской мочой.

3 Станислаусу находят богатых крестных, его крестят, он задыхается и вновь возвращается к жизни.