Чудом рожденный

Только к вечеру Кайгысыз попал на Кавказскую улицу к Ларисе. Дверь открыла кухарка. В прихожей валялись старые изломанные корзины, обрывки бумаг и тряпок. Она обвела рукой комнату, как бы приглашая Кайгысыза оценить весь этот беспорядок, и сказала:

— Уехали. Испужались! — и, нагнувшись к его уху, прошептала. — Нынче, говорят, всю полицию — в тюрьму!

Кайгысыз молча, так и не переступив порога, вышел на улицу. Он испытывал странное чувство облегчения и пустоты. Вот и ушло, кончилось всё, чем он жил в эту зиму. Узел не распутали — разрубили. Конечно, к лучшему, но пусто, пусто…

Митинг в офицерском клубе

В семнадцатом году ни одной капли не упало с неба на землю Закаспия. Пересохшие реки только дразнили жажду земли, не утоляя ее. Семена, брошенные в поле, не дали ростков. Голод вступил, как хозяин, в каждый дом, в каждую кибитку. Деньги стоили не дороже соломы.

Февральскую революцию народ встретил с полным доверием — рухнул колониальный режим, начинается новая жизнь. Надежды сменялись разочарованиями и снова возникали надежды. Их подогревала видимость свободы.

В городе чуть ли не каждый день шли собрания и митинги. Ораторствовали в офицерском клубе, спорили в клубе железнодорожников, надсаживали горло на площадях и рынках. Для слов была полная свобода, на деле все оставалось по-старому. Ни хлеба, ни равноправия народов. Временное правительство разрешило свободу собраний, но сохранило в Закаспии прежний военно-колониальный режим, и все чиновники во главе с генерал-губернатором остались на своих местах. Они использовали влияние местных «туркменских комитетов», чтобы ограничить авторитет возникавших повсюду Советов. Слово — свобода — не сходило с языка местных деятелей и администраторов, а народу жилось все хуже и хуже. Не сразу это стало заметно людям, привыкшим скрывать каждую вольную мысль. Однако трудно было не заметить в конце концов голодных крестьян, толпами идущих в город.

Повсюду — на вокзалах, в чайханах, в базарных рядах, на лестницах у входа в казенные учреждения — можно было теперь встретить рабочих туркмен, возвращающихся из России. Их мобилизовали на тыловые работы. Там было занято в 1916 году больше двухсот тысяч несчастных скитальцев из Средней Азии. Их угнали в далекие русские губернии — в земляных бараках или теплушках они задыхались от тесноты, от нестерпимой вони, идущей от сохнущей обуви и одежды. Зимой многие мерзли — не привыкли к русским морозам. Больные валялись рядом со здоровыми, а по утрам унтер-офицеры выгоняли всех на работу нагайками.

Зайдя в типографию, Атабаев услышал однажды от русских наборщиков, что некий подпоручик Матвеев, обследовавший положение тыловых рабочих, писал в своем рапорте начальству, что состояние мобилизованных туземцев «прямо ужасное: кажется, будто они привезены в Россию не для работ, а для воспитания в них ненависти к русскому государству».

Вернувшись на родину, эти, хлебнувшие горя, люди создавали революционные организации среди мусульман — в противовес националистическим и контрреволюционным обществам местной буржуазии и духовенства. В офицерском клубе Атабаеву рассказали, что Закаспийский областной комиссар Дорер попросил правительство оставить войска в Закаспии для борьбы с демобилизованными, так как они насмотрелись на мятежные эксцессы в России и становятся в аулах крайне беспокойным элементом.

Отчаянное положение народа, полное равнодушие к этому правительства, пустая говорильня общественности, — всё это поднимало бурю негодования в душе Кайгысыза. Значит, ничего не изменилось? Рухнул оплот самодержавия, а на плечах народа по-прежнему все тяготы жизни? Нет, надо действовать!

Летом он выступил на собрании, посвященном сбору средств для армии. Еще недавно в офицерский клуб банковского конторщика из опальных учителей, тем более — туркмена, не пустили бы и на порог этого привилегированного центра общественной жизни города. Теперь — здесь солдатские шинели, кителя железнодорожников, линялые халаты дехкан смешались с офицерскими френчами, черными визитками, атласным блеском байских одеяний.

Атабаев еще никогда не разговаривал с большой аудиторией. Он немного боялся за себя: как знать, красноречив ли ты, захотят ли тебя слушать? Но нужно было высказаться, нельзя молчать, и он заставил себя превозмочь смущение.

— Люди! — сказал он. — Четвертый год мы кричим о войне, о помощи фронту. Ради нее отнимаем последнее у крестьян. Из-за войны рабочие мечтают только о черном хлебе. Мы радовались свержению царя, верили в свободу, а к чему пришли? Тот же грабеж, то же вымогательство. Не видно разницы между царским правительством и правительством Керенского!

В зале поднялся шум.

— Клевета на правительство!

— Долой с трибуны!

— Демагог!

Но тут же Атабаев услышал из толпы и голоса поддержки.

— Кому не жаль своей жизни — пусть тронет его пальцем! — кричал молодой дехканин.

— Говори, Атабаев, жми! — поддержали солдаты.

Стуча кулаком по столу, председатель с трудом успокоил народ.

Атабаев продолжал: