Чудовища были добры ко мне

Вазак ринулся вперед, разбрасывая снег. Все было забыто: усталость, одышка, раздражение. Дикий кабан пер по целине — рухни небо, кабан останется безразличен. Когда ученики Талела, жреца Сета-Разрушителя, ощущали близость смерти, они пьянели. Любая смерть — вчерашняя, сегодняшняя, завтрашняя — приводила их на грань экстаза. Тут крылась опасность — перспектива собственной гибели опьяняла Талеловых учеников не хуже любой другой. Наверное, поэтому никто из молодых не превзошел Талела Черного. И уж тем паче никто Талела не пережил.

Приплясывая на месте, чтобы ноги не мерзли, Амброз смотрел, как Вазак кружит по дворику. Толстяк обнюхал нимфу, пнул скамейку; зачем-то сломал доску палисада. И наконец замер под левой яблоней: запыхавшийся, счастливый.

— Вот, — он ткнул пальцем себе под ноги. — Могила.

— Свежая? — уточнил Амброз.

— Свежачок. Семь дней; может, восемь.

— Покажи.

— А копнуть не хочешь? — хмыкнул Вазак. — Лопатой? Заступом?

— Не хочу.

— А придется…

— Открой, — повторил Амброз, и сбросил капюшон.

Волна густых волос упала на плечи. Волосы развевались, как если бы в лицо Амброза дул ветер. Черты мага высохли, налились древесной твердостью. Казалось, таинственный резчик высек это лицо из стальника — редкого кустарника, о чьи ветки щербится лезвие топора. Руки Амброз держал поднятыми, ладонями вверх. Рукава кафтана упали до локтей, и было видно, что руки мага также изменились. Пальцы — сучки. Ногти — темные капли смолы. Кожа на предплечьях — кора, изрезанная морщинами. На ладонях во множестве набухали бородавки — почки, готовые проклюнуться свежими листьями или побегами. Ветер усилился, волна кудрей взмыла птичьим крылом. Для тех, кто знал, за что Амброза прозвали Держидеревом, это был ясный знак.

— Я пошутил, — быстро сказал Вазак. — Насчет лопаты.

— А насчет заступа?

— Тоже. Я открою.

— Вот и славно. Я жду.

Капюшон вернулся на прежнее место. Рукава упали к запястьям. Одеревенелость — так называл это сам Амброз, и те свидетели, кому удалось остаться в живых — быстро покидала мага. Желая поторопить возвращение Амброза в естественное состояние, Вазак упал на колени. Бормоча невнятицу, он зачерпнул горсть снега и начал перетирать снег в пальцах. Вопреки ожиданиям, снежинки не таяли. Вскоре толстяк держал целую пригоршню синеватого, как кожа покойника, песка. Песок ворочался, вспухал неприятными пузырями. Выкрикнув: «Нар'гха! О нар'гха!..», Вазак набил себе полный рот песка. Потекли синие, дурно пахнущие слюни. Толстяк жевал, давился, мотал головой — и наконец выплюнул длинную, искрящуюся ленту. Она без остатка всосалась в сугроб под яблоней, и сугроб почернел, становясь могильным холмиком. Миг, и холм растекся по земле, наливаясь стеклянным блеском. Стало видно, что лежит под рукотворным окном, локтей на пять-шесть вглубь. Тело, похороненное без гроба, было завернуто в саван. На саван пошла занавеска или покрывало с кровати. Вазак захрипел, и в том месте, где пряталось лицо покойницы, саван расползся гнилыми нитями.

— Красотка, — кивнул Амброз. — Никаких сомнений.

— Рыжая…

Слюни все еще текли изо рта Вазака. Он наклонился вперед, словно хотел схватить покойницу в объятья — и отшатнулся, крича от испуга. Саван зашевелился. Казалось, Инес ди Сальваре намеревается встать из-под мерзлой земли. Треснула ткань, наружу высунулась кость, плотно обтянутая кожей — часть плеча, или ребро. Кожу густо покрывала рыжеватая щетина. Тело ворочолась, принимая самые странные очертания. Скованная землей, тугой от холода, вот уже неделю как мертвая, Красотка продолжала мучиться метаморфозами — не осознавая угасшим рассудком, что творится с плотью. Так, если верить лекарям, у обычных людей после смерти продолжают расти ногти и волосы.

Вазак упал ничком. Заколотил руками и ногами, крича уже не от страха — от вожделения. В силах сделать землю прозрачным стеклом, ученик Талела Черного не имел силы разбить это лже-стекло, прорваться к шевелящейся покойнице. Тут и впрямь понадобились бы заступ и лом. Но вид смерти, полной движения, опрокинул Вазака в пропасть безумия. Он грыз землю, срывал ногти, пытаясь расковырять дорогу вниз; шептал слова, от которых даже Амброза пробирал озноб, и плакал от их бесполезности. Жирная, бесформенная каракатица; вместилище противоестественной страсти.

— Хватит, — велел Амброз.

Яблоня над могилой зазвенела, словно была покрыта бронзовой листвой.

— Хватит, я сказал!

Вазак опомнился. Шапка сползла набок, плащ был мокрым и грязным. Чулки прорвались на коленях. Страшен и смешон, толстяк хрипло пыхтел. Он не жалел, что поддался на уговоры Амброза и потащился по морозу к Красоткиной башне. Ежедневно сталкиваясь с вещами, от которых палача, и рыцаря, и мясника прошиб бы холодный пот, Вазак очерствел, закостенел душой. Мир сделался черно-белым, чувства притупились, и не было оселка — заточить лезвие души. Никто не догадывался, что за яркое переживание, подобное нынешнему, толстый Вазак готов лизать благодетелю ноги.

Что, впрочем, не помешало бы Вазаку уложить благодетеля в гроб.

— Закрывай, — велел Амброз. — Насмотрелись.