Чудовища были добры ко мне

Здыхался, говорил отец. Когда к отцу приходил дядька Фурц, пьяный до изумления, желая душевной беседы — например, о том, что у королей в штанах — отец поначалу слушал. Но скоро без лишних слов вскидывал Фурца на плечо, нес в дядькину хибару, сдавал на руки Фурчихе, драчливой злюке, вытирал лоб рукавом — и орал на всю улицу: «Здыхался!» Малыш Танни хохотал от восторга. Мечтал, чтобы дядька Фурц пришел завтра. Натан-взрослый мечтал, чтобы вернулся отец. О, не для того, чтобы вскинуть Симона Остихароса на плечо, унести за тридевять земель! Натан-взрослый оторвал бы от земли дюжину старцев, особенно теперь, когда рука Симона стала легче перышка. Это было так же просто, как старцу — превратить дерзкого в горстку пепла. В отце изменник нуждался, как тонущий — в воздухе.

На берегу и не замечал, что дышит.

Трудно жить сиротой, вздохнул Натан. Все время хочется к кому-нибудь прилепиться. Ты прилепишься, а он горячей печки. Холодней льда. Весь в шипах. Забудь, дурень, о возвращении отца. Отец умер на брусчатке мостовой. Вернется мертвяк, синий, в запекшейся крови. Постучится в дом: звали? То-то же…

Бросив Симона на кухне — колдовать над соусом, который маг звал венцом своего искусства — парень на цыпочках поднялся по лестнице на четвертый этаж. Места, где лекарский нож отсек пальцы от ступни, ороговели, утратили чувствительность. Если не снимать катанок, и держаться за перила — проскользнешь тише мыши. Жуков, жрущих тени, он уже не боялся. Тень — пустяк, новая вырастет. Услышит Циклоп — вот где конец света.

«Эльза! Ждет…»

Прошлой ночью он, считай, не спал. Забывался тревожной дремой, вскакивал в холодном поту. Трижды, до одури боясь разбудить Циклопа, тащился наверх. Возможный побег Эльзы его не пугал. Дверь в спальню Натан еще с первого раза заложил древком от метлы. Нашел в кладовке, оборвал прутья; сломал древко через колено, чтоб было покороче… Потом чувствовал себя дважды изменником. Запер Эльзу! Словно тюремщик — узницу… А что делать? Она же ни рожна не соображает. Он оставил ей ночной горшок, так она терпела-терпела, и под утро навалила кучу у окна. Забилась в угол; небось, ждала, что он драться станет. Умоляя рассвет обождать, Натан принес в спальню ведро с водой, тряпку, поганый совок — и прибрал за сивиллой. Тыкал пальцем в горшок, объяснял: зачем. Эльза скулила, прятала лицо в колени. Раздеться она не догадалась, сидела в тулупе. Натан хорошо помнил, как взялся за ворот тулупа: «Жарко! Давай снимем…» — и острые зубы вцепились ему в плечо. Он чуть не отвесил Эльзе подзатыльник. Вот ведь беда! Потная, красная, взопрела вся, а кусается. Он хотел открыть окно, чтобы вонь выветрилась по холодку, но не понял, как это делается. Окно — дыра дырой, а зима бродит снаружи. Руку высунешь — раз-два, и отморозил. Обратно втянешь — теплынь…

«Я умолю Циклопа, — обещал он Эльзе. — Он оставит тебя для опытов. Ты не бойся. Он только с виду злой! Кормит, поит. От погромщиков защищает. Вульм тоже хороший. Колбасы мне купил, кожух новый… Ну, в грот водили. Так ведь не оставили в гроте! А могли бы…»

Эльза настороженно следила за ним. Из-под шапки блестели звериные, хитрые глаза. Врешь, читал Натан в ее взгляде. Тебя б, может, и оставили… Да кто ж тогда Симонову ручищу тащил бы? Вот сделаешься бесполезен, сразу кишки наружу.

«Точно, умолю. А нет, так уйдем. Мир большой…»

Ага, большой, без слов ответила Эльза. Будем скитаться: Натан-бугай и его собака. Ты меня приучишь на горшок ходить. Горшок-то с собой возьмем, тут не оставим? Ценная вещь… Ты б еще чего прихватил, а? Золотишка, камешков; в дороге каждый грош кстати…

Парень и не знал, что уснул, сидя на кровати. Что говорит во сне с самим собой. Что Эльза, выбравшись из угла, крадется мимо него к двери. Чудо подбросило Натана, не иначе. Успел, схватил за шкирку, оттащил назад. Эльза билась в его руках, как рыба в бредне. Изворачивалась, норовила выскользнуть, удрать из спальни. Натан прижал ее к себе, сдавил, не позволяя крикнуть. Багровая пелена накрыла рассудок. Сивилла захрипела, дыша часто-часто. Хрустнули ребра; парень опомнился, ослабил хватку. Упав на пол, Эльза на четвереньках отбежала прочь. И впрямь, собака, битая хозяином… Я пойду, сказал он. Вернусь, когда смогу. И с Циклопом поговорю.

Ты верь мне, ладно?