Чудовище Франкенштейна

Я скалюсь под стать окружающим черепам. Здешние могильщики не слишком усердны и часто бросают лопаты, не закончив работу, если похорон в этот день больше не намечается. Я без труда собрал десяток черепов и расставил их рядами, будто они были немыми слушателями моих тирад.

Жестом обращаясь к своим ухмыляющимся друзьям, я говорю вслух:

— Если кто-нибудь осуждает меня, пусть скажет!

Гробовое молчание.

Часть вторая

Дувр,

1 октября 1838 года

Быстро он тучи собрал и море до дна взбудоражил,
В руки трезубец схватив. И разом воздвигнул порывы
Самых различных ветров и тучами землю и море
Густо окутал. Глубокая ночь ниспустилася с неба,
Евр столкнулись и Нот, огромные волны вздымая,
И проясняющий небо Борей, и Зефир быстровейный.
У Одиссея расслабли колени и милое сердце,
В сильном волненье сказал своему он отважному духу:
«Горе несчастному мне! О, чем же все кончится это?
Страшно боюсь я, что всю сообщила мне правду богиня,
Мне предсказавши, что множество бед претерплю я на море,
Прежде чем дома достигну. И все исполняется нынче.
Сколькими тучами вдруг обложил беспредельное небо
Зевс! Возмутил он все море, сшибаются яро друг с другом
Вихри ветров всевозможных. Моя неизбежна погибель!»[6]

Добравшись до берега, Одиссей поспешил дальше, а я взялся за перо.

Еще совсем недавно я был во Франции — в порту Кале, где Ла-Манш у́же всего. Я стоял на самом верху мыса Гри-Не за городом и смотрел на пролив. Туман был чересчур густой, и сквозь него ничего нельзя было разглядеть. Но мне все же мерещились вдалеке отвесные белые скалы Дувра — еще более плотное белое марево за пеленой тумана.

В Кале корабли не выходили в море из-за ненастья, а я терял терпение, дожидаясь, когда же погода наконец прояснится.

— Можно ли переправиться вплавь? — спросил я.

— Разумеется нет, — ответил словоохотливый моряк.

Он пояснил, что, хотя на карте ширина пролива всего четверть дюйма, это расстояние послужило причиной гибели или уж по меньшей мере позора немалого числа смельчаков. Между скалами обеих стран плещутся высокие волны. Они усиливаются благодаря множеству песчаных отмелей. А ведь есть еще мели, мысы и молы, где волны находят друг на друга под острым углом. Пловцу со всех сторон грозит смертельная опасность. Но если даже он одолеет волны, с течением ему не справиться.

— Оно здесь слишком сильное, — заключил моряк. — При таком тумане и ветре, как сегодня, даже суда остаются на рейде.

Наверное, он заметил решимость на моем лице и добавил:

— Даже не пытайся! Вода холоднющая, туман хоть глаз выколи, да и плыть придется против течения!

В благодарность за рассказ я, не говоря ни слова, бросил ему свою последнюю монету.

Позже в тот же день я стоял на тихом пляже. На шее у меня висела цепь с компасом, украденным на рынке. Я уже скинул плащ, стараясь не думать, чем его заменить, когда окажусь в Англии. Но сапоги! Они были своего рода трофеем, и мне хотелось их сберечь. Пару лет назад я случайно наткнулся на двух высоченных братьев с подходящими сапогами разного размера. Лишь тогда мне удалось по-людски обуть свои разнокалиберные ноги. Стоя сейчас на суше, я понял, что сапоги надо взять с собой.

Поэтому я снял их и сделал прорезь вверху каждого голенища. Потом скинул рубашку, продел ее в прорези, а рукава завязал у себя на талии. Теперь сапоги напоминали две кобуры на поясе. Я засунул в носок одного из них свой дневник, завернутый в брезент. Поначалу я решил снять бусы Мирабеллы и упаковать их вместе с дневником, но затем передумал. Если я потеряю сапоги, то лишусь сразу всего. А если оставлю бусы на руке, возможно, хотя бы они уцелеют.

Наконец приготовившись, я устремил взор к Англии, все еще невидимой во мгле. А затем прыгнул и поплыл. Это было полнейшее безумие. Неужели месть довела меня до такого безрассудства?