Чудовище Франкенштейна

Пока я пишу это в дневнике, его лодка удаляется. Рядом со мной на каменистом пляже лежат наши запасы: пища, вода и большие брикеты торфа, ведь на острове нет деревьев — одни кусты для растопки. На песке, выше линии прилива, стоит шлюпка с веслами, чтобы мы могли добраться обратно.

Хотя в последнее время меня преследовала одна навязчивая мысль, сейчас не хочется подниматься и заходить в лачугу. Лили сказала, что здесь я избавлюсь от прошлого и вновь обрету свою украденную жизнь.

Обрету? Но разве я еще не человек? По крайней мере, я уже стал глупцом. Нужно обладать головой и сердцем глупца, чтобы делать то, чего я так страшусь. Я же прекрасно понимаю, что мой поступок обречен, проклят. Теперь меня подталкивает не просто вожделение. В последние дни ласковое выражение лица сменилось у Лили ухмылкой мертвеца. Но я уже попался в сеть. Чем больше буду барахтаться, тем сильнее запутаюсь. Поэтому я лежу неподвижно и жду паука.

Позже

Когда я наконец отложил перо, собрал запасы и поднялся на холм, Лили уже миновала две каменные лачуги у самой тропы и подошла к третьей. Ее дверь висела на одной ржавой петле, накренившись внутрь. Соломенная крыша провалилась и трухлявым пологом прикрывала вход во внутреннюю комнату, где отец оборудовал лабораторию. От нее не осталось ни мебели, ни химических приборов, ни малейшего осколка разбитой пробирки.

Я переступил порог. Повеяло ледяной сыростью.

— Лили?

— Я здесь.

Она безошибочно нашла нужную лачугу и комнату. Я смел в сторону упавшую солому.

Внутри хижина была голой, если не считать каменной глыбы такой длины и ширины, что на ней могло поместиться существо моего размера. Теперь там лежала Лили, растянувшись, словно покойница перед погребением: руки по швам, веки опущены. Глядя на бледную кожу, на которую падала тень, и впалые щеки, так легко было представить ее мертвой, и я открыл в изумлении рот. Лили тихо засмеялась.

Я отвернулся, не в силах к ней прикоснуться, и положил торф в очаг, а затем набрал немного соломы, чтобы поджечь брикеты.

— Похоже на огромный алтарь, — сказала Лили. — А жертва — я. Или, возможно, она. Она по-прежнему здесь, ты не знал? Я чую это. Мы близкие родственницы, две сестры. И каждая — ваша невеста.

— Она никогда не была моей невестой. — Чиркнув огнивом, я вспомнил покрытую шрамами груду, столь похожую на меня; вспомнил мясистое лицо, которое уже мучилось и злилось, хотя еще не сделало первого вздоха. Дрожь в руке выдала мою ненависть к уродству. — Я не любил ее. Просто не хотел оставаться один.

— А сейчас все иначе?

— Да. — Я посмотрел на Лили, поражаясь, как такое могло случиться.

Она оперлась на локоть и приподнялась.

— Я похожа на нее? — кокетливо спросила она, словно девушка, дразнящая поклонника. — Я тоже чудовище?

— Нет! — сказал я слишком поспешно, и она вновь рассмеялась. — Она никогда не была женщиной. — Я шагнул к каменной глыбе. — И никогда не жила.

— И все-таки она здесь. То, что должно было ее оживить, все еще здесь, в ожидании тела, в которое можно будет вселиться. Наверное, мне нужно уступить свое.

Лили снова откинулась на спину и отдалась темноте. Она взяла мою кисть за то месте, где толстый шрам соединяет ее с запястьем. Засунув руку мне под куртку и рубашку, она со вздохом прижала мою ладонь к своей холодной груди. Хотя ее тяжесть и полнота удивили меня, я мог пересчитать ребра кончиками пальцев. Ее сердце бешено колотилось.

— Она в этой комнате, — сказала Лили. — Я чую.

— Не говорите о таких вещах, — прошептал я, охрипнув от желания.

После столь долгого ожидания исполнение мечты показалось вдруг слишком скорым. Может, лучше сначала заварить чай? Погулять по острову, точно молодожены, застенчиво откладывающие первую брачную ночь? Можно ли хоть ненадолго забыть, что Лили лежит на каменной глыбе, некогда залитой кровью?

Мы оба пришли сюда по разным причинам, но для того, чтобы совершить вместе некий акт, и, как я теперь понимал, сделать это поскорее. Растянувшись рядом с ней на камне, я почувствовал себя увальнем, сознающим, какой он большой, неуклюжий и некрасивый. Затем я испытал жуткую муку. Взглянув на свою ладонь, я задумался, какой женщины она касалась за время своей первой, естественной жизни. Губы покалывало, и я задался вопросом: с кем они сливались некогда в поцелуях?

Поняла ли она?

Лили поднялась, чтобы расстегнуть мою рубашку.

— Ты никогда не раздевался на людях? — Она неверно истолковала мою нерешительность. — Не волнуйся. В тот день на ферме я подсматривала в окно, пока ты мылся.

— А ночью отказала мне.

Она покачала головой, с дьявольской проницательностью разгадав мои мысли:

— Я не создана для столь идиллической обстановки.