Чук и Гек

Потом за моей спиной раздался плеск, и вскоре я увидел, что, высоко подняв морду и отчаянно шлёпая лапами, выбиваясь из последних сил, сбоку ко мне подплывает Брутик.

«Ты смотри, брат! – с тревогой подумал я. – Ты ко мне не лезь, а то потонем оба».

Я рванулся в сторону, но течение столкнуло меня назад, и, воспользовавшись этим, проклятый Брутик, больно царапаясь когтями, полез ко мне прямо на шею.

«Теперь пропал! – окунувшись с головой в воду, подумал я. – Теперь дело кончено!»

Фыркая и отплёвываясь, я вынырнул на поверхность, взмахнул руками и тотчас же почувствовал, как Брутик с отчаянным визгом лезет мне на голову.

Тогда, собравши последние силы, я отшвырнул Брутика, но тут в рот и в нос мне ударила волна.

Я захлебнулся, бестолково замахал руками и опять услышал на оставленном мною берегу голоса, шум и лай.

Тут налетела ещё волна, опрокинула меня с живота на спину, и последнее, что я помню, – это луч солнца сквозь тучи и чью-то страшную морду, которая, широко открыв зубастую пасть, кинулась мне на грудь.

* * *

Как узнал я позже, два часа спустя после того, как я ушёл от лётчика Федосеева, по моим следам от проезжей дороги собака Лютта привела людей к лётчику. И прежде чем попросить чего-либо для себя, лётчик Федосеев показал им на покрытое тучами небо и приказал догонять меня.

В тот же вечер другая собака, по прозванию Ветер, настигла в лесу трёх вооружённых людей. Тех, что перешли границу, чтобы сжечь леса, а с ними и наш новый большой завод. Одного из них убили в перестрелке, двоих схватили. Но и им – мы знали – пощады не будет.

* * *

Я лежал дома в постели.

Под одеялом было тепло и мягко. Привычно стучал будильник. Из-под крана на кухне брызгала вода. Это умывалась мама. Вот она вошла и сдёрнула с меня одеяло.

– Вставай, хвастунишка! – сказала она, нетерпеливо расчёсывая гребешком свои густые чёрные волосы. – Я вчера зашла к вам на собрание и от дверей слышала, как это ты разошёлся: «я вскочил», «я кинулся», «я рванулся». А ребятишки, глупые, сидят, уши развесили. Думают – и правда.

Но я хладнокровен.

– Да, – с гордостью говорю я, – а ты попробуй-ка переплыви в одёже Кальву.

– Хорошо – «переплыви», когда тебя самого из воды собака Лютта за рубашку вытащила! Уж ты бы лучше, герой, помалкивал. Я у Федосеева спрашивала. «Прибежал, – говорит, – в а ш Володька ко мне, бледный, трясётся… У меня, – говорит, – по географии „плохо“. Насилу– насилу уговорил я его бежать к реке Кальве».

– Ложь! – Лицо моё вспыхивает, я вскакиваю и гневно гляжу в глаза матери.

Но тут я вижу, что это она просто смеётся, что под глазами у неё ещё не растаяла бледно-синеватая дымка. Значит, совсем недавно крепко она обо мне плакала и только не хочет в этом сознаться. Такой уж у неё, в меня, характер!

Она ерошит мне волосы и говорит:

– Вставай, Володька! За ботинками сбегай. Я до сих пор так и не успела.

Она берёт свои чертежи, готовальню, линейки и идёт готовиться к зачёту.

* * *

Я бегу за ботинками, но во дворе, увидев меня с балкона, отчаянно визжит Феня.

– Иди! – кричит она. – Да иди же скорей, тебя зовёт папа!

«Ладно, – думаю я, – за ботинками успею», – и поднимаюсь наверх.

Наверху Фенька с разбегу хватает меня за ноги и тянет к отцу в комнату. У него вывих ноги, и он лежит в постели забинтованный. Рядом с лекарствами возле него на столике лежат острый ножичек и стальное шило. Он над чем-то работал. Он здоровается со мной и расспрашивает меня о том, как я бежал, как заблудился и как снова нашёл реку Кальву.

Потом он суёт руку под подушку и протягивает мне похожий на часы, блестящий, никелированный компас с крышкой, с запором и с вертящейся фосфорной картушкой[2].

– Возьми, – говорит он, – учись разбирать карту. Это тебе от меня на память.

Я беру. На крышке аккуратно обозначен год, месяц и число. То самое, когда я встретил Федосеева в лесу у самолёта. Внизу надпись: «Владимиру Курнакову от лётчика Федосеева».

Я стою молча. Погибли! Погибли теперь без возврата все мальчишки нашего двора. И нет им от меня сожаления, нет пощады!

Я жму лётчику руку и выхожу к Фене. Мы стоим с ней у окна, и она что-то бормочет, бормочет, а я не слышу и не слышу.

Наконец она дёргает меня за рукав и говорит:

– Всё хорошо, жаль только, что утонул бедняга Брутик!

Да, Брутика жаль и мне. Но что поделаешь: раз война, так война.

– Если бы мы тогда не запихали ему в рот конфету, он бы к нам не привязался, – печально говорит Феня.

– Кто знает, – утешаю её я, – а может быть, тогда пришли бы собачники, поддели бы его крюком, посадили в ящик, а потом содрали с него шкуру. Вот тебе и другая гибель. И разве она лучше?

Через окно нам видны леса. Огонь потушен, и только кое-где поднимается дымок. Но и там заканчивают своё дело последние бригады.

Через окно виден наш огромный завод, тот самый, на котором работает почти весь наш новый посёлок.

Около завода в два ряда протянута колючая проволока. А по углам под деревянными щитами день и ночь стоят часовые.