Чума

Вите было жутко оказаться одному с двумя сумасшедшими, но при мысли о том, что этим он выгораживает Аню... "Я не хочу отдавать тебя им на съедение, - внушала ему Аня. - Если они начнут пить или колоться - бросай их без раздумья". Но поди решись на такое...

Обратный билет у Вити был с открытой датой.

Попков выписал Юрке какие-то таблетки для выравнивания настроения, и Юрка "из-за тревоги" перед самолетом выпил лишнюю. А может быть, две. Или три. Если только у него не было каких-то других колес - Витя теперь не доверял никаким фактам, которых не наблюдал собственными глазами. Поэтому, не будучи уверен, чтбо причиной - чувство или вещество, Витя старался не растрогаться, когда Юрка рассказывал ему про Милку, какая она перфекционистка (как чисто моет пол и стены, докуда удается достать), какая преданная (начала колоться, чтобы умереть вместе с ним) и какая мужественная (переломалась-таки одна, без поддержки). Однако Витя теперь не радовался одним только словесным заявлениям, предпочитая ожидать развития событий.

К концу дороги Юрку развезло, но Витя уже не сердился - старался только сам не наделать глупостей: поставил Юрку - никого не замечающего, по-верблюжьи вытянувшего шею - в сторонке, пока сам высматривал их сумки на конвейере. Он уже и думать забыл, что это заграница, все поглотили заботы и тревоги. И не зря - Юрку таки высмотрел толстый усатый полицейский, отвел их в участок и там перерыл их шмотки вплоть до зубных щеток. Он никуда не торопился, Юрка тоже хранил полнейшее безразличие, а вот Витя очень мучительно переживал свою беспомощность. В России любой милиционер, разговаривая с ним, сразу бы понял, что имеет дело с приличным человеком, а здесь даже с очками его нисколько не считаются.

А что, пускай роются, у нас же ничего нет, не понимал его Юрка. На улице он немного взбодрился.

Яркое небо, яркое солнце, яркие пальмы, яркие люди - все это теперь было чужим и пугающим.

В беленой бетонной каморке, так долго представлявшейся средоточием счастья, первым, что бросилось в глаза, была Милина голая попка: под плакатом с изможденной курносой девицей "Heroin. This product is recommended for your death" Мила спала лицом вниз в задравшемся светлом платье. Трусики на ней тоже были, но их еще нужно было поискать.

- Она же знает, что мы должны приехать... - мрачно пробурчал Юрка и одернул ей платье.

Она не проснулась. Он грубо тряхнул ее за плечо. Она испуганно села, похлопала глазами - и, виновато бормоча "я только на минутку прилегла", бросилась вытирать с мраморного столика кофейную лужу. Перфекционистка... Юрка со значением посмотрел на Витю и по-милицейски потребовал показать вены (Витя с проблеском благодарности отметил, что не "трубы"). Мила с покорностью коровы, приготовившейся к доению, предоставила со всех сторон осмотреть свои руки, щиколотки и даже позволила заглянуть себе за пазуху: Витя уже знал, что и там проходит важная вена, именуемая "метро". "А это что? А это что?" Комары, отвечала Мила. "Ну ладно, посмотрим. Милка, я так в тебя верил, неужели ты меня подведешь?!." Не подведу, бубнила она. От ее чеканной красоты осталось совсем немного - слишком сильно выступили скулы, слишком заострился подбородок и даже нос. И бледность ее была не благородная, слоновой, так сказать, кости, а какая-то покойницкая.

В общем, встречу было трудно назвать радостной.

Плата за семестр составляла что-то около четырех тысяч шекелей, то есть немного больше тысячи долларов. Аня продала свой корниловский фарфор и выслала деньги по "Western Union". Их хватило с лихвой, но Витя несколько дней мучился от совершенно неадекватной жалости к пастушкам с овечками, к придворным в многослойных юбках или коротеньких облегающих штанишках до колен - к их глазкам, складочкам, мизинчикам... Часов с золотой аркой изобилия было почему-то не так жалко, - может быть, потому, что человечки были отчасти живые? Именно их исчезновение он начал ощущать разрушением Аниного мира. В который он был допущен в качестве не только почитателя, но и хранителя тоже, - и вот не сохранил...