Чума

— Ну что ты так сразу, — еще больше растерялся Витя. — Я свое слово держу, только для тебя же было бы лучше…

Но Юрка сам и очень твердо знал, что для него лучше.

И по Витиной беззаветности пробежали мурашки сомнения.

— Где твой рюкзачок? — перед выходом вдруг заинтересовалась Аня.

— Проторчал. Я еще должен остался — оставил им в залог обратный билет. Но это фигня, его можно восстановить, пошли они на фиг…

— А где сережка? — Аня вгляделась в него уже более пристально.

— Мент из уха вытащил. У вас знаете, какие менты — в Израиле полицейские никогда не позволяют ничего подобного!

— Так и сидел бы в Израиле, порядочный человек и знать не должен, какие они, менты. — Аня выделила это слово не злостью, как старший сын, а брезгливостью.

— Вы ничего знать не хотите! — В Юркином голосе снова послышалось совершенно неадекватное рыдание («вы» — он, как и в детстве, сразу объединил их в единое целое: какую воду вы мне сделали, кричал из ванной, обнаружив, что вода в ванне слишком горячая). — У ментуры под носом работают точки, их по вечерам объезжают с автоматами, собирают бабки, а менты только наркоманов трясут… да их и не очень трясут, потому что с них взять нечего, они охотятся на приличных людей, кто подвыпил, паспорт дома забыл…

Столь явное перенесение внимания с собственной вины на вину ментов и Витино с Аней гражданское равнодушие внесло и в без того не лучшее душевное Витино состояние дополнительный оттенок тревоги и недоумения.

— Да, а что Мила по этому поводу думает? — спохватился Витя.

— Она тоже торчит, мы вместе подсели. И тоже полиция виновата: во всем Тель-Авиве было не достать марихуаны, мы решили слегонца кайфануть на черном…

— Что это еще за черный? — спросила Аня, преодолевая омерзение.

— Героин. Мы и не заметили, как подсели. Все, что зарабатывали, стали протарчивать, я уже учиться не мог, только кайф и ломки на уме.

— Это мы себе во всем отказывали, чтобы вас поддерживать, а вы в это время… — как бы себе самой напомнила Аня.

— Ну, отказывали, отказывали — что теперь про это!..

Его готовность к злобным рыданиям была такова, что Витя поспешил задать деловой вопрос:

— Так, а что теперь Мила?

— Мы решили, она там будет переламываться, а я здесь. Вместе нам не соскочить, мы друг друга растусовываем.

Оказывается, и там не на кого положиться…

И уже в подъезде, на улице сначала расписанные стенки лифта, затем пожухлые тополя, растрескавшиеся тротуары, озабоченные пассажиры в метро всей своей обыденностью говорили ему: очнись, этот мир не место для романтических порывов.

В метро Юрка навалился на дверь с надписью «Не прислоняться», а потом и вовсе съехал на корточки. Типичная поза наркомана, им тяжело стоять, с улыбкой привычного сострадания впоследствии разъяснили Вите в наркологическом диспансере. Но самое удивительное — Юрка не видел в этой позе ничего вызывающего: а что такого, пускай все так делают, мне по фиг. Внезапно нахлынувшие жаргонные обороты Витя тоже ощутил как некое сползание. От светящегося студенчества к глуповатому пэтэушничеству. Даже туповатому из Юркиной речи ушли живые интонации. И почему он не хочет воздержаться от этих мерзких выражений — видит же, что всех коробит.

Или не видит?

А что он видит вообще?

Замечает ли он хотя бы время — кажется, ему уныло, но не скучно, и видит ли он со своих корточек, что отец вот уже два часа топчется на солнцепеке у знаменитой — вдоль стены переминаются с десяток понурых личностей — аптеки близ Апраксина двора, именуемой Апрашка, выкрашенной, как выражались в Бебеле, в цвет детской неожиданности и утратившей среднюю перекладинку на букве «Е» на своей вертикальной вывеске, — «АПТСКА», «АПТСКА», «АПТСКА» — перечитывал Витя в виде развлечения. Витя вынужден был держаться в сторонке — такого, как он, ни один барыга на пушечный выстрел не подпустит. В тротуарной толчее подходили какие-то восточные и западные люди с предложением услуг, Юрка с усилием поднимался на ноги, вступал в переговоры, но оставался неудовлетворенным: все черный предлагают. А ему нужен белый. «Тебе же нужен джеф?» — рискнул блеснуть новыми познаниями Витя. «Джеф — это и есть белый».

Жизнь рушилась, а народ толпился, пот разъедал, Юрка дожидался своего белого — будь у Вити склонность к философствованиям, он назвал бы это объективным ходом вещей, в соседстве с которым его собственное поведение казалось все более и более несерьезным, дамской истерикой какой-то.

Наконец Юрка о чем-то сговорился с двумя потертыми… нет, в этих субъектов как будто специально втирали золу из той кучи, которая всегда курилась дымком и пылью на задворках бебельской кочегарки. Вместе с Юркой они побрели по Садовой в сторону Гороховой. Витя следовал за ним, стараясь хорониться за прохожими, — ведь будь на его месте переодетый сотрудник милиции, он сейчас мог бы запросто раскрыть наркоманский притон; но Юркиным спутникам бояться, видно, было некого, оглянулся лишь один из них только раз, и Витю ужаснуло намертво впечатавшееся в его пыльное горбоносое лицо выражение злобной тоски.