Чума

Я — заплатил. По принятым за такие услуги в здешних местах расценкам. Она психанула — «обманутые ожидания». Бросилась бежать со двора в ночь. До отчего дома не добежала, попалась… «чужого-добра-филам».

Судьба снова нас свела: мы попали на тот хуторок, где во дворе висели, привязанные за поднятые руки, две голых женщины. Несмотря на синяки, засохшие следы крови под носом и варварский кляп из куска полена, её можно было узнать. Я окликнул её, опухшие веки со слипшимися ресницами чуть шевельнулись, подёргались. Один глаз приоткрылся. В шёлку глянул мутный, полный боли и отупения от неё же, зрачок.

Потом было… воспитание. Болью, страхом, бессилием. Верой, надеждой, любовью:

— Ты жива — покуда мне терпится. Ты цела — покуда мне нравится. Мне понравиться — тебе жизни смысл. Об этом мечтай истово. Мне что любо — и ты возлюби. Возлюби искренне, всей душой своей, всем телом. Неприязнь какую, неискренность — затопчи-выкорчуй. Мне притворства твоего не надобно. Угляжу — прогоню-выгоню. Вышибу из души своей, из внимания. Вот тогда худо будет, Катенька. Вот тогда беда придёт, тоска смертная.

Ей повезло — рядом была Агафья. Которая её любила, заботилась. Обе стали моими рабынями, сословные перегородки исчезли:

— Бросил господь душу твою, Катерина, в дебри тёмные, незнаемые, полные зверей рыкающих. Но и дал тебе проводника-защитника. Защитницу. Сестру свою единокровную, во всю жизнь твою — воспитательницу и научительницу. Душу родную, близкую, об тебе заботливую. И вот, силой моей, руками моими — соединены сердца ваши. Вот, бьются они, аки птицы небесные, перстами моими схваченные. Так соединись же сёстры! Соприкоснитесь душами родненькими! И возрадуйтесь!

Я не смог оставить её у себя. Кравчий меня «кинул», пришлось использовать Катерину как рычаг в уходе от епископского суда. Отдать её за выкуп, угрожая шантажом, на её возможных показаниях основанном, бабушке, Боголепе Забоговне. Была такая… боярыня с базедовой болезнью в Смоленске. Вздорность и жестокость бабули были Катерине вполне понятны, она просила меня:

— Иване! Господин мой! Сжалься! Смилуйся! Не отдавай меня! Ведь на смерть же лютую! На муки страшные! У меня ж во всём мире — только ты да Гапа! Я же раба твоя вечная! Я же вся в воле твоей! На земли и на небе! Оставь меня при себе! Хоть чем в доме твоём буду! Хоть тряпкой на порог брось! Только не отдавай меня, страшно мне!

В последнюю ночь в Смоленске она пришла ко мне. А в конце поклялась:

— Нас теперь ничем не разделить. Это — до смертного часа помнить буду. Каждую ночь, каждый день.

Я её успокаивал, объяснял, обещал:

— Тебя спрятать надо. Ничего худого не будет — я договорился. Отвезут в монастырь. Там годик поживёшь, пока шум не уляжется. А потом я за тобой приду и к себе заберу. Будешь жить в моём дому, в чести да в холе.

Она крепко держала меня за руку. И плакала. Просто текли слёзы.

Ещё одна разломанная, измученная душа… Взорванная в щебёнку кое-каким попаданцем. Смолотая в песок не динамитом или другой вундервафлей, а просто: законами — из «Святой Руси», набором сюжетных ходов — из русской классики, представлениями о допустимом — из демократии…

Агафья тогда подтверждала:

— Не врёт он, Катюша, правду говорит.

Правда… Я всегда говорю правду. А вот истину… Истина не в моей власти.

Вскоре поинтересовался в монастыре. Да, Катерину, как было уговорено, отвезли в Параскеву Пятницу. Игуменья ограничила доступ к новой послушнице, но каких-то… злобствований в стиле Боголепы Забоговны не наблюдалось.

Я был твёрдо уверен, что через год заберу Катерину. Увы, через год её в монастыре не было, где она — сказать никто не хотел. За эти годы ещё дважды посылал людей искать, ориентируясь на какие-то туманные слухи. Бестолку. А тут… вдруг, случайно…

Во время стоянки в Киеве, Аким навестил один из главных монастырей «Святой Руси» — женский Вышгородский. Помолиться, святыням поклониться. Хотя две главные: икона Богоматери и меч Бориса — украл Боголюбский, но там мощи святых Бориса и Глеба в каменной церкви, в их честь освящённой. Страстотерпцы в эту эпоху более всего почитаются как чудотворцы-целители, а у Акима здоровье… соответственно возрасту.

Он там завис, а заскучавший Долбонлав пошёл по торгу погулять. Где и услышал разговор белицы с гостиницей (послушницы с торговкой). Долбонлав знал, что я ищу Катерину Ивановну из Вержавска. Пошёл за белицей следом. Красуясь своим иноземным нарядом, сумел разговорить.

Катерину, как оказалось, до недавнего времени, до смерти Ростика — «пасли плотно». Предполагаю, что смоленские «потьмушники» ожидали, что я явлюсь за ней. Поймать меня, после того скандала, который я учудил с «самой великой княжной», им очень хотелось. Теперь в Киеве «власть переменилась», но шесть лет монастырского заточения не прошли бесследно: Катерина отказалась разговаривать с незнакомым парнем. А услышав: Иван Акимович Рябина, «Зверь Лютый» — просто убежала.

Когда Аким явился в монастырь и стал настаивать на встрече — его «поставили на лыжи». Хоть и август.