Чума в Бедрограде

Категорически не воодушевлённый Святотатыч одарил Диму бетонным взглядом. Кажется, сегодня у него вообще много что вызывало сомнения.

И одаривал с добрую минуту (Дима мужественно терпел), после чего не выдержал и расхохотался.

Он всегда это делает.

И не может не радоваться: это ж ему заниматься информационной обработкой Порта, а история про обратную ветрянку — как раз в святотатычевском вкусе.

(Они с Димой вообще драматически сходятся во вкусах.)

— В Европах решат, что мы скрываем что-то большое, — осторожно высказался Зина. — Политическое.

— Пущай решают, — подскочил (при его росте это выглядело довольно-таки устрашающе) Озьма. — На болячку-то не подумают, а в ней соль! Болячка в Порту — каюк экономике, рыдали денежки. А политика — дело гнилое, пусть обрешаются и обшпионятся, что найдут-то.

А с другой стороны, возможно, тирада их и воодушевила.

По крайней мере, пока три головы Портовой гэбни занялись жарким спором о том, что важнее сделать первым: запустить слух или отзвониться четвёртому голове, — Гуанако, к которому Дима в процессе тирады загадочным образом придрейфовал, с довольно благодарным видом потрепал его по волосам.

И это было приятно.

Такси и грузовики по Порту вне грузовых дорог особо не ездят, но к Святотатычу, разумеется, и для них ведут свои лазейки. Дима проследил за погрузкой тела Габриэля Евгеньевича и воздержался от прощального поцелуя в лоб.

Обуревало почему-то дурацкое чувство, что больше они не встретятся (сегодняшние события, впрочем, тоже можно было назвать встречей только с большими оговорками), и не менее дурацкая обида на то, что Габриэль Евгеньевич присутствовал на их последней встрече в таком виде.

…История с развалом Колошмы закончилась в меру нелепо и трагично: гэбня распалась, Начальник (он же Савьюр) заперся в камере с Гуанако, а потом, когда уже совсем всё должно было стать хорошо, Начальника случайно застрелили в суматохе.

(Правда случайно, через кучу лет Дима с Гуанако нашли среди скопцов того охранника, которому не посчастливилось нажать спусковой крючок.)

И это было так потрясающе глупо, что, когда всё в той же суматохе кто-то добрый позволил Гуанако сходить посмотреть на труп (под видом опознания, что ли? Опознание Начальника Колошмы, ха-ха), он, говорят, натурально опустился до целования мертвецов.

(После чего разнёс нахуй нары в своей камере.)

Вся эта история залезла в голову совершенно не по делу — нынче даже никто (почти) и не умирал. Просто Дима подумал, что завидует Савьюру (которого даже ни разу в жизни не видел!) и прочим так или иначе упокоенным. Лежат себе и не парятся, делать ничего не надо. Не надо втолковывать Гуанако, почему так не хочется прогуливать завтрашнее рандеву с головой Бедроградской гэбни. Не надо уже очень-очень скоро встречаться с Сепгеем Борисовичем и прилаживать его в закрытом на блокаду Порту. Думать о дальнейшей судьбе Габриэля Евгеньевича, гадать о прошедшей судьбе Брови, видеть все эти опостылевшие-таки рожи — тоже не надо. Ничего не надо.

Смерть — это гимн лени, вот что это такое.

Сладкозвучный такой гимн.

Ещё и целоваться приходят.

Дима выбросил сигарету, кое-как затоптал окурок и в последний раз посмотрел в сторону моря, куда (конспирация!) уехал грузовик с Габриэлем Евгеньевичем.

Почти всю жизнь провёл в Бедрограде, а моря, кстати сказать, ни разу не видел.

И никто, кажется, не видел.

Оно вообще существует, море это?

Дима подавил желание проверить и поплёлся обратно на третий этаж. В каморке Святотатыча разговоры о серьёзном уже закончились, остались только Гуанако и сам Святотатыч, причём при явлении Димы первый воровато захлопнул объёмистую папку с досье, а второй не менее воровато оборвал какое-то напутствие, которое Дима по невнимательности не догадался подслушать из-за двери.

Нежданный гость, картина маслом.

Даже и спрашивать не нужно, и так всё ясно: Гуанако что-то там знает про Соция Всеволодьевича, голову Бедроградской гэбни. Гуанако так и норовит этим знанием воспользоваться. И наверняка во зло.

Святотатыч задал ещё несколько вопросов относительно обратной ветрянки, Дима любезно направил его к «Общему справочнику инфекционных заболеваний» (отдельно указав на то, что он, Дима, тут вам не энциклопедия на ножках), после чего они с Гуанако покинули-таки помещение.

Пешком до выхода было со всеми петлями минут сорок, и минут сорок над Димой висела ненормальная, пришибленная тишина, которая и не тишина вовсе (на чаек блокада не распространяется, да и люди от неё не немеют), но — лысо в Порту без сигнальных сирен, оповещающих о прибытии и отправлении кораблей. Пару раз они всё-таки тявкнули — видать, кого-то только что отчалившего развернули на выходе из гавани — а потом осталось только шлёпанье их с Гуанако шагов и все другие мелкие бытовые шумы, которые сознание почему-то категорически отказывалось осмыслять как звуки.

Это чувство смутного неуюта гораздо хуже любой враждебной обстановки.

Неуютнее.

— Давай кинем монетку, — атаковал-таки недотишину Гуанако привычным нездешним голосом.

— Давай, — покладисто согласился Дима и полез по карманам.