Чума в Бедрограде

Мировой культуре достались только его собственные бумаги — задрипанные нотные листы с короткими едкими комментариями, из коих следовало, что музыкальная грамотность некого Карла Ёрфа была высока (а грамотность языковая, кстати, не слишком — комментарии содержат изрядное количество орфографических ошибок). Он расположил песни и арии в определённом порядке, сделав из разрозненного материала целостное произведение. Подлинность текстов сомнений не вызывает, но относительно музыки единого мнения до сих пор нет. Карл Ёрф подробно расписал партии для современных ему инструментов, заменив ими по своему разумению утерянные имперские. В европейской симфонической обработке искажений относительно оригинального звучания не может не быть. Насколько они велики и как много Карл Ёрф, увлёкшись, дописал от себя, спорят по сей день.

Но так или иначе, нотные листы с заглавием «Кармина Бурана» и посвящением (по-британски, с ошибками): «Моему дражайшему и нежнейшему другу, который так мечтал оказаться на вершине колеса музыкальной фортуны» — не остались в забвении.

Их нашли в Петербержском Порту (где же ещё) за несколько лет до Революции, их пытался играть Петербержский Симфонический Оркестр, а уже скоро их музыка зазвучала из радиоприёмников Всероссийского Соседства (настоял Набедренных, концерты Петербержского Симфонического когда-то регулярно посещавший).

— Когда она до Британии дошла с гастролями, случилас’ байка, — заговорщицки подмигнул Муля Педаль. — В оркестре Королевской Консерватории ёбнулся пианист. Свихнулся, в смысле. Стал доказыват’ этим — как это говорят? — критикам, что Кармина Бурана — его, а не карло-ёрфовая и не имперская. Типа он написал, типа не раскопки всяких там крепостей, а вот прям музыка своего сочинения!

Если Максим об этом даже не слышал, значит, совсем неубедительно доказывал. Вопросы достоверности имеющихся объектов имперской культуры входят в круг научной компетенции Максима.

— Пианист в психушку попал, — будто признаваясь в чём-то стыдном, Муля Педаль заговорил совсем другим голосом. — Насовсем, там и подох через много лет. А пока не подох, всё твердил и твердил, что Кармина Бурана — его. Я когда её слушаю, об этом думаю. Может, правда его?

— Исключено, — со вздохом ответил Максим. — Я не эксперт, но…

— Все так говорили, а он с ума сошёл! — Муля Педаль выпятил губу с таким видом,  как будто сумасшествие может быть аргументом.

Максим едет в Порт с пистолетом, который ему дал Гуанако, и по дороге ведёт с портовым тавром дискуссии о Кармине Буране.

Это казалось сумасшествием не меньшим, чем приписывать себе сочинение имперских народных песен и религиозных арий.

— В любом случае, это удивительная музыка, — покладисто резюмировал Максим. — Настолько удивительная, что сойти с ума немудрено.

Муля Педаль, кажется, относительно удовлетворился такой реакцией. В драматическом молчании он вывернул с улочек Университетского района, принуждающих к медлительности, и нормальной асфальтированной дорогой погнал к Порту.

— Она же про нас, — со значением брякнул он под конец второй арии. — Про фортуну и про суд’бу, про то, что никогда не знаешь заранее, где тебе подфартит…

— …а где удача от тебя отвернётся, а судьба обманет, — сумрачно добавил Максим, и не думая смеяться над тягой к символизму портового тавра Мули Педали.

Тяга к символизму, подумал Максим и почувствовал пьянящую тяжесть пистолета на бедре.

— Ты неправ, — с едва ли не гуанаковской улыбкой отмахнулся Муля Педаль. — Она про то, что иногда мы оказываемся в дерьмище, в большом дерьмище, но это тоже правильно, это суд’ба такая, поворот колеса. Провернулос’ — и хруст’ тебе по косточкам! Но вес’ остальной-то мир продолжает пит’ и трахат’ся, продолжает — как это говорят? — любит’ друг друга, покуда ещё кого-нибуд’ колесом не придавило. Так и надо, чё.

Максим сглотнул.

Пить и трахаться, любить друг друга, покуда гигантское, чудовищное колесо неведомого механизма не подкатится близко-близко, не заслонит тебе солнце. Не качнётся угрожающе в качестве предупреждения.

Но с предупреждением или без — всё равно догонит, раздавит, расплющит.

Расплющит и не посмотрит, сколько ты пил и трахался, сколько любил. Мало — сам виноват, спрашивай с себя. Колесу наплевать, оно может только катиться и расплющивать.

Как расплющило Габриэля и Максима.

Как расплющили (колёса такси Бедроградской гэбни, Гуанако по пути со склада до медфака добавил подробностей) студентку Шухер, рисовавшую в конспектах профили членов Революционного Комитета.

Надо, надо найти Диму.

— Стёкла чут’ опусти и пушку вын’, — подобрался вдруг Муля Педаль. — Скоро через пост попрём, там толпы бурлят. Если за ворота побегут, это не наша морока, а постовых. Но могут бросит’ся на такси. Бросятся — в затылке долго не чеши, по ногам стреляй. Только совсем не мочи, если сможешь.

Если сможешь, подумал Максим.