Чума в Бедрограде

Только тише, пожалуйста, тише. Когда Максим в ярости, он кричит; сейчас — не кричит, но воздух всё равно чуть вибрирует, и от этого комната ходит ходуном, и рвётся в глаза дорогой пушистый ковёр, топящий шаги, скачут книги и статуэтки, слепит глаза (не просил ведь включать свет!).

Максим выдохнул, махнул рукой.

— Я больше не могу ждать, пока ты смилостивишься. От меня сейчас зависит не только наше благополучие, но и судьба всего города, леший возьми. И я всё ещё готов тебе об этом рассказать. Когда надумаешь снизойти, позвони.

И вышел — не хлопая дверью, но всё равно всё вокруг зазвенело струнами. Габриэль Евгеньевич снова уткнулся в стекло и сжал виски.

Не злись на меня, прости.

Я бы с радостью ответил тебе, если бы ты мог говорить хоть чуточку тише.

Глава 6. Идеология за лето

Бедроградская гэбня. Бáхта Рука

А ещё говорят «тише едешь, дальше будешь». Росы и дураки говорят.

Бáхта Рука громко газанул и съехал с магистрали, наплевав на разметку. Из-под колёс разлетелис’ во все стороны брызги, окатили указател’ «Бедроград за спиной (20)».

За спиной, за спиной. Заднего хода уже не дашь.

Можно сейчас поехат’ тихо, опоздат’ и быт’ потом далеко-далеко — этак на Колошме — всей Бедроградской гэбней. Или не всей — Гошка вот вчера доказывал, что шансы оказат’ся за решёткой на другом конце Всероссийского Соседства у Андрея ест’, но уже не вместе с ними.

Говорят, «тише едешь, дальше будешь» — это метафора. Андрей умел быт’ тихим. Бахта Рука, Соций, Гошка — не умели, а Андрей умел. И как далеко он тепер’?

По обе стороны дороги угрожающе синел лес. Такое называется «свет в конце туннеля»: тебя обступили, зажали, задавили массой, но если чут’ поднапрячься, с рыком рванут’ вперёд, будет воля и воздух. Простор.

Бахта Рука не седлал коней на бескрайнем полотнище Южной Равнины, последнем осколке сказочного, никогда не бывшего Первого Пастбища, — он вырос в Бедрограде, в тесных закоулках Старого Города.

Бахта Рука даже не был тавром — очен’ давно, ещё до выпуска из отряда, так давно, как будто это тоже сказка и небыл’, всё в тех же тесных закоулках ему отрезали косу. Без косы ты не тавр, не тавр и точка, ятаган твоего отца и табуны твоего деда значения не имеют, значение имеет только одно — твоя отрезанная коса.

Бахта Рука давно забыл, как это — чувствоват’ тяжест’ косы, спат’ с ятаганом под правой рукой, сидет’ по пятницам за широким столом ресторана таврской кухни в окружении гулких великанов и медного звона бубенчиков. Забыл и не делал драмы, но иногда сам удивлялся, если вдруг в голову без спросу лезло что-нибуд’ таврское. Неконтролируемое, иррациональное, такое, которому неоткуда взят’ся, а оно р-р-раз — и берётся.

Любов’ к простору, например.

Когда ходили по паутине канализаций (сами, сначала надо смотрет’ самим, только потом можно посылат’ людей работат’), выгуливали среди дерьма жетоны шестого уровня доступа, Бахте Руке местами становилос’ беспричинно жутко, так жутко, что хот’ беги без оглядки. Как будто приземистые своды уже накренилис’, трещат, вот-вот рухнут.

«Отставить клаустрофобию в строю! — огрызался тогда Гошка. — Ну кто опять? Ты, дитя равнины? Кончай придуриваться, у меня из-за твоих национальных предпочтений ноги подкашиваются!»

Бахта Рука останавливался, опускал веки, вдыхал глубоко-глубоко и представлял, с какими лицами смотрят на него сейчас остальные головы гэбни. Чут’ раздражённый Гошка, он вообще быстро заводится. Скупой на мимику Соций, он ждёт — умеет ждат’, с семнадцати лет насиделся в засадах. Ободряюще улыбается Андрей — низачем, рефлекторно, потому что всегда смягчает углы. Бахта Рука распахивал глаза и видел ровно то, что представлял.

У них такая синхронизация, что мало не покажется.

Бахта Рука дольше всех сидит в Бедроградской гэбне — он помнит разные составы, но настолько полной, настоящей, оглушительной синхронизации у него раньше не было. Понимат’ других голов с полуслова, без слов даже; не созваниваяс’, приходит’ в одно и то же место к одному и тому же времени — это да, это у всех так, по-другому невозможно. Но чтоб от твоих припадков клаустрофобии немели мышцы у остальных!

Мало не покажется, какая синхронизация.

Мог Андрей на неё плюнут’?

Ну вед’ не мог!

Синие шторы леса наконец раздвинулис’. Колёса едва не завязли в грязи, левое переднее хлюпнулос’ в выбоину, рул’ упрямо потяжелел.

— Шшш, не дёргайся, — шепнул Бахта Рука куда-то в приборную панел’.

«Такси не конь, нашёл, с кем поговорить», — смеялся обычно Гошка.

Да не кон’, не кон’ — только говорит’ надо, и Андрей вон тоже всегда говорит, а его в коней носом не ткнёшь. Все говорят, кто водит.