Чума XXI века. Как избежать катастрофы и преодолеть кризис?

С переходом к имперскому мирохозяйственному укладу, первым центром которого стал СССР, произошло формирование социальных государств, защищавших права не только капиталистов, но и наемных работников. Произошедшая в середине XX века научно-техническая революция породила новый фактор производства – НТП, который вскоре стал главным в генерировании экономического роста. Прибавочная стоимость стала формироваться в большей степени интеллектуальной рентой за счет внедрения новых технологий, чем эксплуатацией наемного труда. Появившаяся в капиталистическом менеджменте школа человеческих отношений, опережающие инвестиции в человеческий капитал, вовлечение трудящихся в управление частными предприятиями существенно нивелировали эксплуататорскую составляющую производственного отношения между капиталом и трудом.

Научный коммунизм старался не замечать позитивных изменений в капиталистических странах так же, как игнорировал нарастающие диспропорции в воспроизводстве социалистической экономики. Неспособность к их объективному анализу и действительно научному подходу к разработке политики экономического развития стали причиной быстрого нарастания технологического отставания СССР от развитых капиталистических стран. К началу перестройки оно составляло более десятилетия для высокотехнологических отраслей, и около четверти века – в среднем, не считая приоритетные производства ВПК[59]. Руководство СССР не смогло организовать своевременную модернизацию народного хозяйства на основе нового технологического уклада, переход к которому на Западе произошел во второй половине 70-х годов.

Политэкономия социализма не могла объяснить падающую сравнительную эффективность советской экономики и предпочла попросту не замечать нарастающего технологического отставания, за которое приходилось платить стагнацией уровня жизни и дефицитом качественных потребительских благ. Теория исторического материализма и вовсе капитулировала перед угрозой разрушения мировой системы социализма, так как считала это невозможным в принципе. О научном коммунизме забыли через несколько месяцев после распада СССР, форсированной приватизации народного хозяйства, прекращения централизованного планирования и либерализации экономики.

Подавляющее большинство членов 16-миллионной КПСС покинули партию, как только ее руководство добровольно отреклось от власти и ответственности за страну. Они состояли в ней из карьерных соображений, не разделяли коммунистическую идеологию и, тем более, не были готовы ее защищать. После провала попытки ГКЧП сохранить страну партийные организации в вооруженных силах, на предприятиях и организациях послушно самораспустились. А вскоре вслед за ними без боя сдались центральные и региональные органы партии.

Разумеется, в партии были идейные коммунисты. Но предательство ее высшего руководства и недееспособность партийной номенклатуры свидетельствуют о глубоком идеологическом кризисе позднего советского общества. Его политическая элита перестала верить в идеи, на которых держалась ее власть. Это стало следствием внутреннего противоречия в самой идеологии марксизма-ленинизма. Претендуя на научное обоснование, по сути, он воспринимался на веру. Его догматы считались непререкаемыми и не менялись, несмотря на очевидное несоответствие быстро меняющейся реальности. В науке появление аномальных фактов, которые не может объяснить общепринятая теория, порождает кризис последней и последующий переход к новой парадигме. Но идеологи ЦК КПСС и многочисленная профессура, преподававшая научный коммунизм, руководствовались, по-видимому, известной сентенцией Гегеля, который, якобы сказал, что «если моя теория не согласуется с фактами, то тем хуже для фактов». Для привычных к выкрутасам диалектической логики номенклатурных идеологов такой подход мог быть вполне приемлемым, но для трудового народа – крайне неубедительным. Если в послевоенные годы он искренне верил в скорое построение коммунизма, то родившееся после восстановления народного хозяйства поколение требовало объяснения очевидной пробуксовки в этом процессе и наглядных доказательств преимуществ советского социализма над буржуазной Америкой.

Наука и вера, как известно, кардинально различаются в методологии познания истины. Марксизм-ленинизм позиционировался как научная теория, но в его догмы нужно было верить под страхом неполучения диплома о высшем образовании или партийного билета. По сути, он представлял собой наукообразную религию. Попытки ученых подвергнуть устоявшуюся догматику сомнению отвергались политическим руководством как ревизионизм и оппортунизм и жестко пресекались. Классики марксизма-ленинизма считались пророками, труды которых воспринимались как истина в последней инстанции. Без ссылок на них невозможно было опубликовать статью в журнале или защитить диссертацию по общественным наукам. В общественном сознании позднего СССР научный коммунизм воспринимался как химера, от которой отмахивались мыслящие люди в поиске более убедительной идеологии.