Чумная яма

Найти ключи от крохотной решетки.

Я осознал единственный секрет.

Под едкий дым дешевых сигарет,

И вкус вина, комком застрявший в глотке.

Я потерял желанья и покой,

И даже сон, меня оставил ныне.

Внутри меня сгоревшая пустыня,

Омытая иссохшею рекой.

Я рву стихи недрогнувшей рукой,

Отдав себя отчаянной гордыне.

Стенает век за крохотным окном,

И осень мчит, в своей горящей связке:

Безумный вальс в пурпурно-алой краске,

Разбавленной дождями и вином.

Всегда одно. Навеки об одном:

Нет ни чудес, ни волшебства, ни сказки.

Безумный вальс на тлеющем угле,

В костюмах из узорного металла.

Я бьюсь о грани Вашего бокала,

Я оседаю пылью на земле.

Я где-то там. Внутри. В кромешной мгле,

Ищу себя. Хотя меня не стало.

Слепящий свет, вверху, над головой,

Поднять глаза? Зачем? Что в этом толку?

Разбить себя. На части. По осколку.

О камень безразличной мостовой.

Я, лишь земля, под высохшей травой.

Я старый том, поставленный на полку.

Звенят в кармане ржавые ключи.

В висках звучит тоскливая челеста,

От глупых слов, и до скупого жеста.

Шизофрению в студию, врачи!

…Я выбиваю в стенах кирпичи.

В прекрасный мир.

В котором мне не место.

Куколки

Я сжигаю в камине кукол, с тихой полночи до зари.

Я мешаю седые угли, и смотрю в языки огня.

За окном, тишину баюкал, проиграв сам с собой пари

Тихий ветер, да месяц смуглый, до конца позабыв меня.

Веет жаром нутро камина: те сгорели, а те – сгорят.

Все нелепо и все неважно – колыбель и высокий мар.

Так безлюдно и так пустынно. Только кукол безмолвный ряд

Мою жизнь превратил однажды, в бесконечный ночной кошмар.

Я не сплю, я борюсь с дремотой, хотя тьма навевает сон.

Я смотрю, как сползает краска с разрисованных белых лиц.

Как огонь высекает ноты, как сгорает в дыму виссон,

Как в золе умирает сказка, разыграя последний блиц.

В старом доме царит молчанье. Только где-то поют дрозды.

Только тихо трещат поленья, да клубится, танцуя, дым.

Хороводом цветов клечанья заперт мир от чужой беды –

Там огонь, перевитый  тенью, был прозрачным, а стал седым.

Пляшут блики по черным стенам, выплетая кривой узор,

А в руках полубутылки джина не позволят сойти с ума.

Чьи-то жизни по новым ценам обозначил чужой позор.

Тает воск, оплывает глина, остается слепая тьма.

Остывают стальные тигли, опускается пыль седин.

Те, кто были когда-то вместе, разрывают порочный круг.

Моя дочь и жена погибли. Я отныне совсем один:

В моем черном пустом поместье ни гостей, ни усердных слуг.

Белый свет на просевшей крыше превращается в горсть песка.

Тишина, как в забытом склепе, да на стенах измятый флат

Здесь давно не бывало пришлых. Только я и моя тоска.

Восемь кукол, камин, да пепел – постояльцы моих палат.

Это куклы моей дочурки. Ведь она так любила их.

Два шута, балерины, мишки тонут в пламени и золе.

С тишиною играли в жмурки, среди мертвых, ища живых,

А потом, мы забили крышки, и зарыли в сырой земле.

Куклы станут безликим пеплом. Пепел тихо укроет страх.

Пустота, у меня на мушке, тишину переплавит в лед.

Злое время укрылось треплом – теперь все у него в руках.

Я сжигаю в огне игрушки… Но, как это меня спасет?

Черноту за окном обрамя, лунный свет утекает прочь.

Темнотой занавешен угол, тянет снов кружевную тель.

Я не сплю и смотрю на пламя, ведь как только минует ночь…

…Кто-то снова приносит кукол, и кладет их в мою постель.

Черное на черном

На холстах зимы и лета, на полотнах сна и яви,

С видом фата и эстета по поднявшейся октаве

Обезумевший художник, в тишине внимая горнам,

Черной кистью, осторожно, пишет черное на черном.