Чурики сгорели

Жила Нина Владимировна в общежитии. Какие-то ее вещи лежали там, другие — в школе. У кого-то она была в гостях и забыла пуховый платок, вот уже год не может собраться сходить за ним. У нее было одно коричневое платье и одно синее пальто, на зиму к нему пристегивался черный цигейковый воротник.

Когда я встречаю тех, чьи заботы и помыслы скрестились на них самих, я вспоминаю Нину Владимировну. Но я никогда не рассказываю о ней энтузиастам устройства собственной жизни. Нина Владимировна не пример и не аргумент в споре. Ниной Владимировной нельзя стать. Ею можно быть.

Чаще всего мы знаем имена одаренных людей, чей талант выражен определенно — знаменитый архитектор, физик, писатель. Направленность таланта открыла им путь к вершинам профессии, обеспечила достойное место среди коллег. А если человек просто талантлив, талантлив в жизни? Судьба таких людей менее известна: они не участвуют в конкурсе на лучший проект, не едут на симпозиум физиков или на встречу писателей. Они талантливы в жизни, и разнообразная одаренность их поглощается тем кругом, в котором они живут, работают. Здесь они известны, здесь их признание.

Создала ли что-нибудь Нина Владимировна? Она все время собиралась написать книгу о пионерах, да так и не собралась. Нина Владимировна хорошо рисовала, играла на рояле, великолепно рассказывала, писала стихи. Кто знает, как могла сложиться ее судьба. Пойди на сцену, быть может, заслужила бы признание. В нашем любительском спектакле Нина Владимировна играла роль мадам Обломок. Она краснела от аплодисментов, которые выпадали на ее долю… Всю ночь, вместе с нами, украшала Нина Владимировна школу в канун новогоднего бала. Это она придумала красиво убрать зал и любовалась им так, словно это был ее вернисаж.

Я не раз встречал людей, чья жизнь стала ожиданием, вечной истомой несвершившегося. Они все хотят сделать что-то такое, этакое и непременно за пределами того, чем были заняты вчера, сегодня и будут завтра. Им тоже не стоит рассказывать о Нине Владимировне.

Во время войны Нина Владимировна собрала нас в оркестр. Оркестр шумовых инструментов. Я и по сей день храню наивную уверенность, что любой предмет, из которого можно выколотить хоть какой-нибудь звук, достоин быть инструментом в таком оркестре. Мы выступали в госпиталях. Наш оркестр имел успех, нас подолгу не отпускали со сцены, а потом приглашали в палаты к раненым, которые не могли ходить. К концу вечера мы испытывали усталость, сладостную усталость успеха. Мы стеснялись брать сахар и печенье, которыми одаривали нас солдаты. А они уговаривали.

Поздним вечером по заледеневшей улице возвращались мы домой. С нами шла девушка из госпиталя. Высокая и красивая. Очень красивая. Мне не вспомнить теперь ее лица, но осталось чувство, что она была самой красивой женщиной, которую я когда-либо видел. Было холодно и ветрено, а двигались мы очень медленно. Девушка шла на костылях. Вернее, она только училась ходить на костылях. Недавно ей ампутировали ногу. На фронте девушка, кажется, была летчицей: она пошутила, что снова пошла «в пике» — сбежала на ночь из госпиталя домой. Больше она не вспоминала о войне. Девушка шутила с нами, подсмеивалась над своей неловкостью. Рядом с ней шла мать. Она старалась поддержать дочь и боялась помешать ей переставлять костыли. Во всем этом была война, такая реальная и близкая, какую нам, мальчишкам, пришлось испытать лишь единожды.

Утром в школе мы рассказывали Нине Владимировне о госпитале, о девушке. Нина Владимировна улыбнулась: «Я же с вами шла, вы только обо мне забыли».

Мы часто забывали о Нине Владимировне. Поглощали впечатления, а кто одаривал нас этими впечатлениями, было неважно. И все, что придумывала Нина Владимировна, нам казалось, мы выдумываем сами. Она уговорила нас открыть комсомольский клуб, а через несколько дней мы уже горячились, нападали на нее и доказывали, что у каждого клуба должен быть свой устав. И спектакли, казалось, ставим сами, только сами, а Нина Владимировна здесь ни при чем. И в лагерь на каникулы сами решили и поехали. Всё сами.

Нина Владимировна ни в чем не выделяла себя. Я не помню, чтобы она читала нам нотации, пробирала, не скажу, что и хвалила. Она обижалась на нас, как могли мы обижаться друг на друга, и радовалась точно так же, как мы. Она, возможно, не знала слова «не смей», а, скорее всего, понимала, что в приказе-запрещении, отданном сверху вниз, еще неизвестно, о ком больше заботы: о том, кому запрещают, или о покое того, кто запрещает. Нина Владимировна никогда и ничего не запрещала. С чем-то была согласна, а что-то не одобряла. В старших классах мы стали покуривать. Нине Владимировне это не нравилось. Но мы не прятались от нее с папиросой на чердак и не лезли в котельную. Не было поводов что-то скрывать от нее, обманывать. Мы доверяли ей секреты и знакомили с нашими девушками; она бывала на наших вечеринках. Всегда и во всем у нее было такое же право голоса, как и у каждого из нас.