Чушь в современной психологии

Именно православное понимание вочеловечения Бога как воипостазирования придает христианским историям с чудотворениями неповторимо личностный оттенок, свойственный лишь христианству. Между человеком–личностью и Богом–Личностью христианство утверждает личностные отношения, ставшие возможными благодаря личному подвигу Личности Богочеловека Христа. И этот личностный акцент не может не оказывать влияния и на характер совершаемых чудес. Не секрет, что само понятие «личность» выработано христианской богословской культурой в процессе поиска адекватной тринитарной и христологической терминологии, и потому вполне резонен вопрос о правомерности использования его для объяснения понятия, принадлежащего совершенно другой культуре, не имеющей в своей основе тайны Триединства. Существует немало оснований считать, что мусульмане понимают личностность Бога неким совершенно отличным от христиан образом и вкладывают в это слово нечто совсем иное, нежели христиане. Это находит отражение и в бытовом сознании современных мусульман. Так, одна обратившаяся впоследствии знатная пакистанская мусульманка писала в своих воспоминаниях, что главным, что смущало ее в христианстве, было то, что ей «казалось, что христиане<… [Юрий Максимов. Понятие чуда в христианстве и в исламе // «Альфа и Омега», 2001]

Невыраженный потенциал

Телом по–настоящему управит тот, кто телом не связан. В том, что нужно отдать себя другому и этим очистить от связанности тела, вера и философия одинаковы. Человек есть поступок. Кажется, только один раз мы встречаем в русской Библии слово «личность» (2 Кор 10, 7), но переводчик явно вставил его без надобности. В греческом здесь, лицо, как и везде в Священном писании. Лицо – лицевая сторона человека или вещи, расположение, намерение. Словно из трясины, мы выбираемся к библейскому лицу от современной личности, которая, наоборот, не поступок, а то невидимое в человеке, что надо сначала еще раскрыть; но как это сделать без поступка? [В. В. Бибихин. Язык философии (1993)]

Поведение человека вне профессиональной / основной / привычной деятельности

Ей очень повезло на видных людей. Через своего дядю Мясоедова, издателя театральной газеты, она узнала элиту мира искусств: от Собинова до Бунина, от Сумбатова–Южина до Леонида Андреева, от Балиева до Маяковского; через другую тетку, Марию Саввишну Морозову, ей открылся мир крупных предпринимателей–меценатов, государственных деятелей и художников, которых привечали в особняке на Спиридоновке; она дружила с московским губернатором ― у меня сохранились их фотографии на прогулке, а генерал Рузский, за которого она подняла тост в ресторане, приезжал к ней с букетом цветов. Она видела больших людей без котурн и грима и научилась не переносить восхищение талантом на личность. В дальнейшем, попав через мою женитьбу в круг советских бонз, она обращалась с министрами, маршалами, генералами, как с дворниками, какими они и были. Я получил в отцы еврея, мог получить негра или водопроводчика, истопника, маленького актера и с таким же успехом ― маркиза или герцога. Ни социальные, ни имущественные, ни национальные соображения ничего не стоили для матери, ей важно было лишь ее собственное отношение. [Юрий Нагибин. Тьма в конце туннеля (1994)]

Конфиденциальная информация, не часто упоминающиеся сведения о человеке, интимно–близкая часть жизни

Но притом надо прочесть эти рассказы, чтоб ощутить еще, как неискусственно, по–земному происходит их действо. Оно окружено самым обыденным человеческим бытом, происходит то на кухне, то в комнатушке, то на давно проторенном пути домой или из дома, то на обывательской дачке в деревне. Вот и рождается ощущение: утрата человеком рая обыденна, всегда современна, потому и неловко ее и возвышать, и усложнять. Личность автора в этой прозе предельно открыта и не защищена. Богатый, изощренный инструментарий художественных приемов, чтоб скрыть свою подноготную иронией, абсурдом или чем–то, напротив, возвышающим, ― ему по–человечески чужд. Саша Яковлев превратился в художника, когда как обыденность осознал свое существование духовно неполноценным, неотвратимо грешным, а творчество осознал не иначе как зрение, как возможность видеть утраченный мир, ощущая на своих веках влагу детских блаженных слез: видеть рай, говорить наедине с его голосами как с родными и близкими. В этой обыденности неподлинного существования, скажем, Сорокин или Виктор Ерофеев устраивают фейерверк из фекалий и похороны уже всего сущего ― вот где перелом, ― но в той же обыденности возможно ощущать что–то схожее с осознанием своей вины и приготовлением спокойным, смиренным, ждущим какого–то чуда. [Олег Павлов, Лиза Новикова, Алексей Анастасьев. [Рецензии] // «Дружба народов», 1999.07.15]

Идентификация