Чуть свет, с собакою вдвоем

— Вы поранились? — спросил Джексон.

— Нет.

— На вас кровь.

— Не моя.

— Тогда, само собой, все хорошо, — сухо ответил Джексон.

Обе пассажирки глядели слегка ошалело — он не раз видел такие лица у тех, кто выжил. Беженцы, спасшиеся от катастрофы — пожара, землетрясения, — люди, бежавшие из дому в чем были. Наверное, домашнее насилие. Война на семейном фронте — от чего еще бегают женщины с детьми?

Прошло несколько минут, потом женщина сказала:

— У меня сломалась машина, — как будто это объясняло их состояние. Устало вздохнула и прибавила, в основном сама себе: — Длинный выдался денек.

— Сейчас семь утра, — удивился Джексон.

— Я и говорю.

Он снова глянул в зеркало — женщина уже пристегнула девочку. Ремень велик — как бы не придушить ребенка, если резко затормозить. У Джексона давно не бывало детского сиденья в машине. Если требовалось возить Натана, приходилось одалживать сиденье у Джулии, что раздражало ее сверх меры — во всяком случае, по мнению Джексона.

Он и сам себе не признавался, но, вообще-то, нервничал — туман, леса, девчонка из «Мидвичских кукушат» [137], не говоря уж о страхе, которым дышала женщина, — не шекспировская комедия, а эпизод «Сумеречной зоны» [138].

Женщине, похоже, было все равно, куда они едут, — куда угодно, лишь бы не туда, откуда они пришли. Вообще большой вопрос, важно ли, куда едешь, — все равно ведь окажешься не там, где ожидал. Что ни день сюрпризы, садишься не в тот поезд, не в тот автобус. Девчонка открывает ящик и получает совсем не то, на что рассчитывала.

— А вы не хотите знать, куда я еду? — спросил он после целой вечности молчания.

— Да не особо, — ответила женщина.

— Волшебное таинственное путешествие [139], значит, — бодро сказал Джексон.

* * *

— Ничего не могу поделать, сынок, — волнуюсь за тебя. Я твоя мать, у меня работа такая — волноваться.

— Я знаю, мам, и пойми меня правильно, я тебя за это люблю, но со мной все хорошо, честное слово.

— Что ж, тогда иди, только помни: все работа да работа — так Джек станет очень скучным. — (Они целуются.) — Пока, милый. Увидимся в пятницу, и тогда…

— Вообще-то, Тилли, реплика другая: все работа да работа — так Винсстанет очень скучным.

— Да?

— Я подозреваю, это должно быть, как бы это сказать, смешно.

— Смешно? Это смешно? — удивилась Тилли.

— Вопросы к сценаристу, дорогая, не ко мне. Мы играем на наименьший общий знаменатель.

Нельзя недооценивать зрительский интеллект. Так говаривал Даглас, и был прав, разумеется, — он частенько бывал прав.

— Тилли, давай, пожалуйста, еще разок?

Кто-то пробормотал:

— Ох ты боже мой, да плюнь ты, а то она до Винса не дойдет, пока не переберет всех Томов, Диков и Гарри. Да и то гарантий нет.

Актер, играющий Винса, подмигнул Тилли. Она его хорошо знает, знала еще мальчиком, учился в «Конти», сыграл как-то Оливера в Вест-Энде — или Ловкого Плута? [140]— но провались она на месте, если помнит, как его зовут. Какая жалость, что все думают, будто имена — это важно. Роза пахнет розой, хоть розой назови ее, хоть нет [141]. И так далее.

— Хотите чаю? Не торопитесь, мисс Скуайрз. — Славная индийская девочка держит вызывной лист — Тилли вечно его теряет.

— Спасибо… — Пима? Пилар? Пилав! — Спасибо, Пилав.

— Что-что?

Ох, батюшки, эта интонация. Что Тилли теперь не так сказала?

— Пилав? Как рис-пилав. Вообще-то, мисс Скуайрз, это очень обидно. Как обозвать человека «поппадум». Меня зовут Падма. Если б я не знала, как вам трудно запоминать имена, решила бы, что вы расистка.

— Я?! — ахнула Тилли. — Да ни боже мой, милая, ну что ты!

В свое оправдание (жалкое оправдание, не поспоришь) Тилли хотела сказать: «У меня ребенок был негр» (во всяком случае, наполовину), но ведь нет никакого ребенка, доказательств не предъявишь. Нет ребенка, что вырос в крепкого мужчину. Тилли чудилось, что он должен быть похож на Ленни Генри [142]. Уже потом Фиби навестила ее в больнице и сказала:

— Ну, оно и к лучшему. Даже тебе, Тилли, тут возразить нечего.

— Да?

Медсестры о нее разве что ноги не вытирали, чопорные, суровые, а все потому, что ребенок, которого они выковыряли и ей даже не показали, не был бел, как лилии, как снег.

— Это был бы цветнойребенок, Тилли, — сказала Фиби в больнице (театральным) шепотом. Тилли не сразу поняла. Сначала подумала: что, как радуга? — Тебе пришлось бы туго, — сказала Фиби. — Все бы от тебя отвернулись. Работа бы иссякла. Все к лучшему.

Конечно, на дворе был 1963-й, шестидесятые только начались. Пусть ребенок лиловый или желтый, в горошек или в полосочку — Тилли плевать, она бы все равно его любила.