Чуть свет, с собакою вдвоем

Девочкины сокровища лежали на одеяле — теперь Кортни убирала их в рюкзачок. Дойдя до печенья с предсказанием, уставилась на него, словно оно сломается само.

— Его надо сломать, — сказала Трейси; девочка посмотрела на нее. — Поверь мне.

Девчонка расколошматила печенье кулаком.

— Да, так тоже можно, — сказала Трейси.

Кортни вынула из горки крошек бумажку и молча протянула Трейси.

— «Ты и есть сокровище», — вслух прочла та.

Девочка погладила ее по руке.

— И ты тоже, — сказала она. Посочувствовала, что Трейси не досталось удачной судьбы.

— Что-то мне не верится, — ответила Трейси.

— Возьми себе, — сказала Кортни, и Трейси запихала бумажку в бюстгальтер — на счастье.

— Погоди, — сказала она и пошла вниз. Вернулась с обручальным кольцом Дороти Уотерхаус, которое пряталось в трюмо. — Вот, настоящее сокровище, — сказала она, подкладывая кольцо к прочим драгоценностям из рюкзачка.

— Да, — сказала Кортни. — Настоящее сокровище.

Принцесса Кортни бесстрашно отправилась на поиски новых приключений, в которых участвовали волки, топоры и любители овсянки из семейства медвежьих.

— Я не люблю волков, — сказала Кортни.

— Да я тоже, — ответила Трейси. — Но ничего, в Лидсе они запрещены.

Ах, если бы.

Когда Кортни уснула, Трейси выволокла чемоданы из чулана в прихожей, затащила их в спальню и до отказа набила новым гардеробом Кортни из «Гэпа», а также всеми своими тряпками, какие подвернулись под руку. Добавила мешок игрушек. Вынула пакеты с продуктами из багажника «ауди», сложила в багажник чемоданы, пакеты свалила на заднее сиденье. Разберет, когда приедет. Наверняка все уже несъедобно.

— Ну вот, — сказала она себе. — Все готово, с утра пораньше отбываем. — Болтает, как душевнобольная. Как ее мать, когда та собиралась в ежегодный отпуск в Бридлингтон.

Трейси заглянула к Кортни. Девочка крепко спала, тихонько похрапывая. Поросеночек, котеночек.

Пива больше не осталось — как же так? Пришлось обойтись половиной бутылки шардоне, оставшейся в холодильнике бог знает от кого. На вид вино было как моча, на вкус немногим лучше. Кислотой заплескалось в желудке. Трейси отыскала пакет чипсов, затаившийся в недрах буфета, и сжевала их, не чувствуя вкуса.

Когда она включила телевизор, как раз пошли финальные титры «Балкера».

* * *

Закемарила перед телевизором. Смотрела «В Британии есть таланты», а потом, видимо, уснула, потому что дальше проснулась от собственного храпа. Пнорр, пноррр, пноррргх! Тилли дернулась, открыла глаза, сердце подпрыгнуло. Эта вечерняя дремота ее доконает.

Она запуталась. То, что видела по телевизору, казалось настоящим, а никаким не телевидением. Саския целилась в кого-то из пистолета и кричала: «Брось, а то стреляю!» — но Тилли слышала, как Саския бродит наверху в ванной, как льется вода. Вечно долдонит, как грязно в коттедже и знает ли Тилли, что такое уборка. «Везде, — говорит, — грязь». Отчего-то Тилли чудилось, что грязь — это такой человек, мужчина в старомодном буром макинтоше, засаленном и в пятнах, а лица не видно под фетровой шляпой. Таится за углом, поджидает, вот-вот накинется и распахнет перед ней плащ. В прежние дни Тилли несколько раз встречала таких в Сохо — ошивались на задах грязных книжных лавок и стриптизных заведений. Пару раз ей даже делали непристойные предложения. Тилли не соблазнялась, даже когда крошки во рту не бывало. Точно знала, что Фиби, дейм Фиби, однажды уехала на выходные кататься на яхте с каким-то нуворишем. Рожей как лягушка. Вернулась с брильянтами. Выводы сделайте сами.

Вчера Саския молча вручила Тилли ком мыльных волос из стока в ванне. Хватит на парик. Саския держала его куском туалетной бумаги, словно кусачего ядовитого паука.

— Я не знаю, — сказала она, — может, вы могли бы… э-э… за собой убирать?

Да что ж такое, это ведь просто чуток волос. У людей странные заскоки. Фиби не выносила ногти на ногах — ни свои, ни чужие. Каждый месяц, как по часам, эта женщина ходила на педикюр, сама ногти никогда не стригла, ни разу! «Мне няня стригла», — сказала она, когда они еще жили в Сохо.

Тилли неохотно забрала у Саскии волосы.

— Батюшки, я, видимо, линяю, — сказала она, пытаясь сохранить остатки достоинства.

А потом вдруг Тилли увидела себя, как будто телевизор — зеркало. Жестокое, кривое зеркало. Ужасно она выглядит. Растолстевшая, чокнутая. И этот страшный парик как мочалка. Ну ясно, она смотрит «Балкера» — это она понимает. Не совсем еще умом повредилась. Пока.

На экране она вяло возилась на кухне, ставила жареное мясо с картошкой перед Винсом Балкером, говорила ему, что он плохо питается, что ему надо остепениться, жениться на хорошей девочке. Тилли в жизни мяса не жарила. «Не гунди, мам, — отвечал Винс. — Ты моя единственная любовь, сама знаешь».