Чувство льда

Филановская долго молчала, глядя в сторону. Потом взглянула прямо в глаза Тодорову, взглянула пытливо, пристально, словно пытаясь понять, может ли доверять ему семейную историю, и наткнулась на ответный взгляд, серьезный и совершенно спокойный. Так, во всяком случае, ей показалось. Не говоря ни слова, она вытащила из ящика стола два конверта с записками и подала Антону:

– Прочтите.

– Что это?

– Это я нашла в почтовом ящике. Одно – неделю назад, второе – вчера. До сегодняшнего дня я была уверена, что это прислал Юрцевич. Теперь я думаю, что это писал его сын. Он пытается меня шантажировать. Наверняка он такой же никчемный неудачник, как его папаша, вот и решил поправить свое материальное положение за наш счет. Папаше в свое время это не удалось, он попытался втереться в нашу семью и получить все блага и удобства, но у него ничего не вышло, теперь сыночек предпринимает новую попытку.

Тодоров быстро пробежал глазами коротенькие записки.

– Но здесь не выдвинуто никаких требований, – заметил он, возвращая конверты Филановской. – Я не вижу ни слова о деньгах или о каких-то других условиях.

– Подождите, все еще впереди, – усмехнулась Любовь Григорьевна. – Будут и требования денег, и условия. Пока что он просто хочет меня запугать. Найдите его и сделайте так, чтобы он больше никогда не приближался к нашей семье.

– Я понял, – кивнул Антон. – И все равно ничего не понял. Ваши племянники носят отчество «Владимирович», а вовсе не «Сергеевич», а вы уверяете меня, что Сергей Дмитриевич Юрцевич является их отцом. Более того, вы настаиваете на том, чтобы мой шеф и его брат ничего не знали о ваших поисках. Складывается впечатление, что они вообще не в курсе, кто является их отцом. Так что же произошло? Как так получилось? Любовь Григорьевна, если вы хотите, чтобы я сделал свое дело, выполнил ваше поручение, и выполнил его хорошо, я должен понимать, что происходит. Повторяю, я не работаю втемную, я считаю это унизительным. Если вы по каким-то причинам не хотите мне ничего рассказывать, вам имеет смысл обратиться в частное детективное агентство и поискать кого-нибудь менее щепетильного.

В детективное агентство! Да он что, с ума сошел? Какое еще агентство, когда у Саши в подчинении целая служба безопасности и руководит этой службой Нана, которую Любовь Григорьевна знала, когда та была еще маленькой девочкой и занималась фигурным катанием в одной группе с мальчиками. Любовь Григорьевна Филановская, почти пятьдесят лет прожившая при советской власти, лицо которой определялось такими понятиями, как дефицит и блат, доверяла только тем услугам, которые оказывались ей по знакомству. Если по знакомству, если «только для своих», то, стало быть, это самое лучшее. А уж в последние годы, когда Саша возглавил собственное издательство и разбогател, Любовь Григорьевну в любых ситуациях окружали только «свои»: свои врачи, которых присылал Саша, свои водители, которых он нанимал, свои портные, которые приезжали на дом и работу которых он оплачивал, свои туроператоры, наилучшим образом устраивающие ее зарубежные поездки и получающие для нее визы, и многие другие, но обязательно свои. Она, если бы даже очень захотела, не смогла бы припомнить ни одной проблемы, кроме чисто профессиональных, которую за последние восемь-десять лет решала сама. Все проблемы решал племянник Саша при помощи своих денег и своих связей. Разве может идти речь о каком-то частном детективном агентстве, куда ей придется идти самой, что-то объяснять, где ее никто не знает и где к ней не будут относиться внимательно и уважительно? Просто смешно.

А этот Антон Тодоров… Такой славный, спокойный. Работает у Наны и, в конечном итоге, у Саши. Он – свой. И ему можно доверять, иначе Нана не поручила бы ему это задание.

– Хорошо, – со вздохом произнесла она, – я вам расскажу. Только будьте готовы к тому, что это длинная история.

Москва, 1969–1975 годы

– Надо мяса достать для кулебяки… В магазине одна курятина…

Тамара Леонидовна произнесла это, наверное, уже в сотый раз одним и тем же ровным голосом, в котором не осталось ничего, ни страдания, ни печали, ни ужаса. Знаменитая актриса сидела на диване, в черном платье, с черным платком на голове, раскачивалась из стороны в сторону и монотонно повторяла одни и те же слова про мясо, которое непременно нужно достать, чтобы испечь кулебяку к поминальному столу. И каждый раз, услышав страшный своей пустотой голос матери, Люба чувствовала, как внутри сжимается все туже и туже холодная пружина, готовая распрямиться и выстрелить жутким криком, не криком даже – воем, безумным и диким, отчаянным и безнадежным. Надя умерла.