Чувство вины

Степан Васильевич Свет распилил бревна на части. Боль в руках подзадоривала его. Кое-как расколол чурбаки. Отнес свежие дрова в дом. Скомкал валяющуюся на столе бумагу, копию завещания. Ломая спички непослушными пальцами, растопил печь. Бумага вспыхнула, как вампирское сердце. Сухое дерево горело охотно, с готовностью, сухое дерево истосковалось по огню.

– Нравится огонек, вредитель?

Степан Васильевич Свет оглянулся на фотографию. Степан Васильевич Свет смотрел с одобрением.

Степан Васильевич Свет натолкал в топку побольше дров и снова взял пилу.

– Гремя огнем, сверкая блеском стали, пойдут машины в яростный поход… – с песней на устах Степан Васильевич выпиливал пораженные куски бревен.

– Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин и первый маршал в бой нас поведет!

Бревна с дырочками на оголенных участках стен закончились, и он стал топором срывать оставшуюся оклеенной обоями фанеру.

Обе спальни и зала с кухней заполнились мусором и опрокинутой мебелью. Под сапогами хрустели стекло и фарфор.

Степан Васильевич Свет забыл о времени, боли, усталости. Он рвал со стен фанеру, пилил и загонял в топку свежие чурбаки. Если бы ночь знала, сколько новых отверстий появится в стенах, она бы не торопилась протискиваться в то первое, узкое, в два бревнышка. Ночь теперь свободно плескалась в доме, а свет хозяйничал у нее в тылу.

Пот заливал глаза, лицо облепила древесная пыль. Степан Васильевич Свет пилил до рассвета. Пилил и жег. В стенах появилось много дыр, будто огромный червяк поселился в доме.

Когда Степан Васильевич устал, он сел отдохнуть. Увидел урну со Степаном Васильевичем, которая так и валялась в углу. Степан Васильевич взвесил урну в руках, поставил на пол. Взял топор. Примерился.

Топор соскочил с округлой крышки и вонзился в пол рядом с сапогом Степана Васильевича. Урна со Степаном Васильевичем отскочила. Степан Васильевич на стене заволновался.

Степан Васильевич расплющил крышку урны обухом. Вторым ударом разрубил. Топор застрял в жестяной скорлупе. Степан Васильевич высыпался из разлома.

Степан Васильевич располовинил урну. Разметал ногой Степана Васильевича. Степан Васильевич частично забился в щели между досками.

Степан Васильевич почувствовал постороннее движение у себя под носом. Тронул верхнюю губу – кровь. Текло из обеих ноздрей. Степан Васильевич умылся из ведра и сел, запрокинув голову. Пока сидел, смотрел в глаза фотографии на стене.

Степан Васильевич Свет снял фотографию, вырвал из рамы.

Степан Васильевич Свет расцеловал Степана Васильевича Света. По-русски. Три раза.

– Я понял.

Острием ножа выскреб один глаз. Другой.

– Я прощаю.

Скрутил фотографию. Сунул концом в огонь.

Степан Васильевич полюбовался лоскутом пламени, распрямляющимся на конце фотографической трубочки. Огонь наступал, оставляя позади черную, рассыпающуюся кромку. Огонь подбирался к ослепленному Степану Васильевичу.

Степан Васильевич поднес Степана Васильевича к тюлевой занавеске. Ко второй. Огонь переметнулся со Степана Васильевича и побежал вверх проворным котенком.

Черная кромка стирала лицо Степана Васильевича Света. Степан Васильевич Свет бросил догорающего Степана Васильевича Света в корзинку с лучинами.

Положил фуражку на стол.

Свинтил с груди орден. Сунул за наличник над дверью.

Уселся на ступени.

Стянул сапоги. Сначала тугой левый, затем свободный правый.

Сошел со ступеней.

Часы тикали в спину.

Бетонную дорожку вокруг дома укрывал густой слой опилок. Окно, вокруг которого был выпилен участок стены, висело в воздухе.

Не верить в любовь, но любить. Не цепляться за веру, но верить. Однажды он не сможет открыть глаза, и тогда тьма охватит его, войдет в него, станет им.

Посыпал снег. С ветки упало коричневое яблоко.

Скребется

– Лишнего пригласительного не найдется? – бросился наперерез старик в кроличьей шапке, заглянул в глаза.

– У меня только один.

Старик покорно отступил. Припорошенный перед тяжелыми бронзовыми дверьми асфальт чернел следами обуви. Я потянул створку, прошел внутрь. Так деловито, не теряя достоинства, не глазея по сторонам, торопятся те, у кого есть именной пригласительный. Швейцары, увидев плотную тисненую бумажку, расступились.

Две гардеробщицы перебирали имена знаменитостей, скинувших здесь пальто и шубы. Дирижер явился, артист – вот он, только известного писателя-сатирика никак не могли досчитаться.

– Может, не пришел? – отчаялась одна.

– Пришел, пришел, он каждый год приходит, – настаивала собеседница.

– Он всегда у директора раздевается, – веско произнесла третья гардеробщица, до поры до времени молчавшая, выжидая критического момента спора, чтобы поднять свой авторитет демонстрацией тайного знания.

Мельком, стараясь не выдать самолюбования, кося глазом, я оглядел свое отражение в зеркальной стене и легко взбежал по роскошной мраморной лестнице, что в свете тысячеваттной люстры переливалась терракотой, ржавчиной и рубином с золотыми искрами. Взлетел на самый верх, где из высоких, до потолка, резных дверей зала с колоннами доносился гомон публики.