Чуж чуженин (СИ)

Полечу я, молодёхонька, в батюшкин сад.

Сяду я, молодёхонька, на любимую яблоньку,

Причетами весь сад заглушу,

Горькими слезами весь двор затоплю!

Нет, отец никогда не простит её. После такого Мстиславе не вымолить прощения, не бывать больше в Медыни. Никто не станет ждать её в батюшкином саду.

Глаза Мстиши затуманились, и она в который раз опустила взгляд на дымчатый камень у себя на пальце. На солнце он блестел ярко и остро, словно голубая звёздочка, в покоях делался сероватым. Первым порывом княжны было скинуть ненавистный перстень, но что-то мешало ей. Замысливая предательство, она не имела права носить женихов дар. Да Мстиша и не хотела хранить при себе хоть что-то, связывающее её с Ратмиром. И всё же она не снимала кольца — то ли из страха, то ли из желания подольше чувствовать себя честной.

— Ясочка моя, пора, — послышался ласковый голос Стояны.

Мстислава очнулась от своих дум и посмотрела на кормилицу, позади которой стояла верная Векша. Лицо челядинки было искажено затаённой мукой и тревогой, но княжна отмахнулась от докучливых мыслей. В конце концов, разве смысл жизни служанки не был в том, чтобы покоряться желаниям и прихотям своей госпожи?

Завтра они отправятся в путь. Завтра Хорт, ненавистный Хорт приедет за ней в золочёном возке, чтобы умчать к постылому чуженину, навечно разлучить с родным гнездом, с Медынью, с татой. И нынче старая нянька звала её, чтобы проститься с матушкой.

Княгиня покоилась в родовой усыпальнице в заповедных курганах. Добредя до заветного холмика, Мстиша села на начавшую желтеть траву и распустила узел вышитой серебром ширинки, в которую Стояна увязала блины. Когда-то в детстве это было её любимым кушаньем, но после той, самой первой тризны княжна не могла выносить сдобного маслянистого запаха.

Мстислава положила ладонь на нагретую землю, когда вдруг без малейшего предупреждения из-за спины раздался надрывный плач Стояны. Она плакала и голосила про быструю речку, на берегу которой сидела сирота и просила людей обратать лучшего коня и натянуть калёную стрелу, чтобы заставить мать-сыру землю расступиться и пробудить уснувшую вечным сном матушку. Старуха выла о горькой свадьбе и о том, что невесту некому было собрать и благословить, что, сколько бы ни старались помочь люди, земля не расступится, а мать не восстанет от смерти.

Когда нянька закончила, Мстислава уже лежала грудью на могиле и, судорожно сотрясаясь, рыдала. Все последние дни девушка крепилась, но причитания старухи вспороли невидимые путы на её душе, позволяя накопившимся страхам, обиде и отчаянию найти выход. После короткой передышки Стояна продолжила петь про соловья, которого тоже отправили будить матушку, но та не могла проглянуть, потому что мурава проросла сквозь её очи, и не могла ответить, потому что чёрная мга занесла ей уста. Но Мстислава уже не разбирала слов, содрогаясь и одновременно с каждым всхлипом освобождаясь из-под тяжёлого гнёта. Голос няни и ласковое прикосновение тёплой руки преданной Векши, украдкой смахивающей слезу и гладящей Мстишу по голове, вёл её, не давая сорваться в тёмную пучину.

В полузабытьи княжну привезли обратно в терем, где чернавки принялись отпаивать её берёзовицей. Когда Мстислава, уложенная на лебяжью перину и укутанная в меха, пришла в себя, Стояна копошилась в углу, собирая свою невеликую укладку.

Давно пора было сказать старой няньке, что той придётся остаться в Медыни, но княжна без конца откладывала неприятный разговор, и вот теперь отсрочивать стало некуда.

— Стояна, — позвала Мстиша, и её голос от долгого лежания прорезала неловкая хрипота.

Старушка замерла, согнувшись над ларём, а потом резко, по-птичьи, вскинула голову.

— Ай проснулась, касаточка моя? — тяжело отдуваясь, проговорила она, с привычным обожанием глядя на воспитанницу.

Мстислава сглотнула предательский ком, вставший поперёк горла.

— Что это ты делаешь? — стараясь придать голосу непринуждённость и оттого звуча ещё более высокомерно, чем обычно, спросила девушка, небрежно кивая в сторону старухиных пожитков.

— Известно что, дитятко, — терпеливо развела руками Стояна, словно разговаривала с несмышлёным дыбушонком, — поутру ведь тронемся, так укладываюсь.

Мстислава ещё раз скользнула взглядом по обшарпанному сундучишке и отстранённо подумала, что няня почти ничего не нажила за свою долгую службу княжеской семье.

— А разве кто сказал, что ты едешь? — даже в такой миг не сумев избежать надменности в голосе, спросила Мстислава.

В глазах старухи застыло неверие. Но, сколько она ни вглядывалась в красивое лицо существа, которое любила больше собственной жизни, в нём не было ни мягкости, ни сострадания. Осознание случившейся беды вдруг захлестнуло несчастную женщину, и, не помня себя, она повалилась на колени.