Чужая бабушка

Он говорит: «Ну. Посидел так, знаешь, подумал, и решил – да ну этого депутата вместе с его дочками. Он ведь не один депутат. Там их целая Дума. Найдем кого-нибудь другого, без выблядков».

Я говорю: «Вам видней».

И вот тут из-за шкафа выходит моя девочка. В трусиках, в маечке и босиком. А пол ужасно холодный.

Она смотрит на нас и говорит: «Я писать хочу».

Николай Григорьевич молчал, наверное, полминуты. Я успела ей платьице и колготки надеть – он только тогда очнулся.

«Ну ты, Ивановна, блядь, даешь».

Я говорю: «Не матерись. Не видишь – здесь дети».

А он как будто меня не слышит: «Ну, ты даешь. Ты что, совсем охуела? У нас же секретность. У нас режимное предприятие. Какого хера ты притащила ее сюда?»

Я говорю: «Ты почему материшься? Я же тебе сказала – здесь дети»

А он говорит: «Ты охуела».

И тут я ему говорю: «А почему это ты все время мне „тыкаешь“? Я старше тебя в два раза. Если бы у моего Валерки получались пацаны, то у меня бы сын был сейчас – твой ровесник. Вот он бы пришел и за такие слова так бы тебе набил твою морду, что ты навсегда забыл бы и думать про депутатов, про их дочек и про то, с какой стороны у тебя этот самый хер. Не слушай меня, Оля. Давай собирайся. Мы уходим домой».

Он смотрит на меня и наконец начинает понимать.

«Подожди, Ивановна. Как это ты уходишь домой? Куда ты уходишь? А связь? Нас через полчаса Москва ведь начнет долбить. Кто будет следить за аппаратурой?»

Я говорю: «Ты же остаешься. Вот ты и будешь следить».

А он говорит: «Ивановна, перестань. Я же не умею. Ты двадцать лет здесь работаешь».

Я говорю: «Тридцать. А ты попробуй, вспомни – чему тебя в твоем институте учили. Ты же сам говорил – кнопочки нетрудно нажимать».

И застегнула на девочке на моей пальто. Сама одевалась уже в коридоре. А он рядом со мной до самого первого этажа вприпрыжку бежал.

«Ивановна! Ивановна! Ну ведь косяк же будет. Меня повесят».

Я говорю: «Ничего. У тебя вся жизнь еще впереди. Привыкнешь».

Потом приехала домой, оставила девочку у себя в комнате, разбудила зятя и говорю – так, мол, и так, переоформляй ее на меня. А не нравится – выметайся из моего дома.

Татьяна тоже проснулась. Говорит: «Мама, ты чего?»

А я опять говорю: «Не нравится – выметайся из моего дома. Я что, специально горбатилась тридцать лет, чтобы ты тут, такой красивый, на моем диване лежал? Тоже мне, дуру нашли. Выметайся из моего дома».

Он наконец проснулся и говорит: «А до утра нельзя подождать?»

Я говорю: «У меня теперь нет времени ждать, когда ты проснешься. Я на пенсию вышла. А пенсионерам надо спешить. У них как на фронте – год за два. Так что мне некогда с тобой разговаривать. Время идет. Переоформляй или выметайся. Рядом с подъездом стоит такси. Я попросила шофера, чтобы он тебя подождал».

Через полчаса я наконец уложила мою девочку в постель. На кухне сидел заспанный зять со своими бумагами, а в коридоре из угла в угол ходила Татьяна.

Как Наполеон перед битвой при Ватерлоо.

«А почему они не спят?» – спросила девочка, открывая глаза.

«Уснут, – сказала я. – Просто им чего-то не спится. У взрослых бывает. А тебе уже давно пора спать. Давай закрывай глазки. Завтра утром проснешься – и пойдем в „Детский мир“. Куплю тебе новую куклу. Такую же, но с ногой».

Она снова открыла глаза и зевнула.

«Мне не надо другую. Я эту люблю».

«Хорошо, – сказала я. – Значит, будет эта».