Чужая боль

Сидящий рядом с ним инженер по труду, он же и секретарь партийного бюро совхоза, Анатолий Степанович Липатов кажется в сравнении с Крутояром щуплым. Ему не дашь его сорока лет. Возможно, впечатление моложавости усиливают мелкие черты лица и то, что Липатов худ.

Разговор в машине идет резкий, неприятный. Вчера в рабочее время Крутояр встретил на пристани бригадира виноградарей Надю Крамаренко, а сегодня утром объявил ей выговор.

— Надо было как следует узнать, в чем дело, — не соглашался парторг. — Крамаренко исполнительна… Да к тому же комсорг…

— Значит, и спрос двойной! — Директор так крутнул баранку, что машина завихляла. — Лепетала что-то несусветное о личных обстоятельствах… А я видел, что провожала заезжего хлюста…

— Почему же хлюста! Я тоже видел его — парень как парень.

— В конце концов, думаешь ты поддерживать единоначалие! — взорвался Крутояр. — Мне что, каждый раз советоваться с тобой, перед тем как взыскание давать!

Маленькое лицо Анатолия Степановича, казалось, заострилось. Костяшки пальцев, охвативших железную скобу, побелели.

— Единоначалие поддерживать думаю, — с трудом смиряя себя, сказал он, — а к советам, при твоей вспыльчивости, не грех и прислушиваться. Останови-ка, я здесь выйду.

Машина затормозила у длинной, выложенной серым камнем овчарни. Анатолий Степанович пошел к ней, не оглянувшись.

В одной части строения на стойках покорно лежали связанные овцы. Стригали снимали с животных шерсть, а в пристройке рядом ее сортировали.

Липатов остановился возле пожилой женщины:

— Здравствуйте, Самойловна. Послал в райсобес справку насчет вашей пенсии, днями ответ придет.

— Вот спасибо, а то уж, что скрывать… трудновато мне стало.

Анатолий Степанович пробыл здесь недолго. Собственно, он и вышел-то из машины, чтобы прекратить разговор, который мог зайти черт знает куда. Ничего не скажешь. Крутояр болеет за хозяйство, отдает ему много сил и времени. Но вот выдержки в работе с людьми ему явно не хватает. И потом куцее убеждение: «Наше депо давать побольше продукции. В этом все». Ой ли! А духовные блага и запросы! А ценности, так сказать, моральные!..

…Анатолий Степанович идет едва пробитой степной колеей. Припекает солнце. Грачи ворошат валки. В сияющей вышине заливаются жаворонки. Свежее, оно пахнет крепче душистого чая.

Липатов сворачивает на стерню, к длинным скирдам. На одной из них, укутав лицо так, что виднеются только озорные темные глаза, воюет вилами Мария Савохина. На ней яркое желтое платье, серые, не по сезону плотные чулки. Снизу, с грузовика, Марин подает сено молчаливый Степан Трясухин, костлявый, саженного роста, не взлюбивший весь женский род после того, как лет пять назад от него уехала с заезжим киномехаником жена. Из кабины высунулся белобрысый шофер Касаткин, в кепчонке со светлой металлической кругляшкой на самом темени — знай механизатора! — ухмыляясь, выжидательно глядит на Савохину.

Когда Анатолий Степанович подошел ближе, Мария распрямила спину и, немного сдвинув с губ белый платок, крикнула Трясухину:

— Что ж ты едва ворочаешься, шкилет немудрящий!! С тобой к празднику на ритузы не заработаешь.

Шофер, словно только того и ждал, залился довольным смехом, а Степан возмущенно сплюнул.

— Как дела, Маруся! — спросил Липатов.

— В мамаевки записалась! — сверкнула глазами Савохина и молодцевато оперлась на вилы.

— Вот это запись! — улыбнулся Липатов. — Значит, поднажмете? Сама знаешь — к дождю парит. Претензии есть! — шутливо закончил он.

— Без претензиев жить не можем! — Мария мужским жестом отерла пот, выступивший над губами. — Воду плохо подвозют — раз, а второе — Трясухин охальничает, пристает, сил нет.

Касаткин с готовностью захохотал, отвалился в машину, а позеленевший Степан глухо выдавил:

— Залепи лопухом зеньки бестыжьи.

— С водой наладим, — пообещал Липатов и пошел дальше, провожаемый дружным хохотом Савохиной и Касаткина. О Марии подумал тепло; «Работящая, веселая… Другая б на ее месте выла…»

В прошлую зиму выгнала она из дому мужа-пьянчугу, сказала: «Не хочу душу свою морить». Осталась с двумя детьми. Младшего приносила по утрам в ясли, старшего снаряжала в школу. С мужиками вела себя так, что самые злоязычные бабы не могли о ней дурного слова сказать.

«Вот, Павел Игнатьевич, — мысленно продолжая разговор с Крутояром, обратился к нему Липатов, — не вникнув, можно и Марию кто его знает за кого принять… А ты парня увидел, и сразу — „хлюст“…»

Мысль возвратилась к Наде Крамаренко. Все-таки что с ней происходит! Она сирота, живет одна. Сейчас учится заочно в сельхозинституте. Там и познакомилась с этим парнем, что приезжал. Что у него на уме! Зачем пожаловал! Не обидел ли!