Чужая боль

Наконец, уже во втором часу, когда Раиса Ивановна совсем обессилела от тревоги, в трубке раздался голос Сережи:

— Вас слушают…

Ах ты ж негодник — он слушает! Интонация у него точно такая, как у Виталия Андреевича, когда тот поднимает трубку. Но, будто ничего и не было, Раиса Ивановна спросила:

— Сереженька, ты позавтракал!

Произошла заминка, похожая на замешательство, и раздалось тихое:

— Спасибо…

— Мы сегодня придем, как всегда, в начале шестого.

— Хорошо.

Глаза десятая

Короткие порывы мартовского ветра сметают с крыш суховатый снег. Он весело искрится в лучах негреющего солнца.

Воздух еще не весенний, но уже и не зимний; улица Энгельса запружена народом. Люди идут кто в теплых пальто, кто в легких куртках нараспашку.

У многих в руках желтые метелки мимоз, комочки фиалок, похожие на сиреневых цыплят.

По-весеннему поет песенку прошлого века рожок керосинщика. Возле здания банка с его каменными львами затеяли веселый базар воробьи на акациях.

И с Дона тянет весной: там уже посинел лед, в его пролежнях проступила вода, и не каждый смельчак решается теперь перейти на другой берег.

Сережа стянул с головы берет и сунул его в карман пальто.

В школе сегодня были легкие уроки: физика, математика, физкультура. Прошли они вполне благополучно — из пятнадцати возможных он набрал четырнадцать и сейчас возвращался домой в приподнятом настроении, представляя, как вечером будет рапортовать родителям о своих дневных победах. Он был уверен, что спросят по истории (в журнале против его фамилии стояла точка, а это значит — жди вызова), но почему-то проехало. Напрасно зубрил даты.

Школу свою Сережа любил. Она походила скорее на голубятенку — помещалась в старом здании, не могла идти ни в какое сравнение с теми многоэтажными дворцами, что возвели для школ за последние годы, а все равно Сережа любил именно ее: допотопную лестницу, выложенную из какого-то древнего дуба, маленький уютный спортивный зал, низкий потолок канцелярии с широким окном почти на уровне пола, небольшой двор. Здесь все было домашним, обжитым, и даже Ромка Кукарекин больше не задирал его, обходил стороной.

Вчера на контрольной по химии им дали задачи и — вот чудачка! — Варя прислала ему шпаргалку. Решила, что он не знает. А он просто замечтался, потому и сидел, ничего не писал.

…Сережа пересек мостовую и вошел в парк имени Горького. Нет, определенно пришла весна, потому что на лице Вари, он это заметил сегодня в классе, выступили веснушки.

Сережа свернул влево, в аллею, где вечно толклись футбольные болельщики. Несмотря на то что было часа два, казалось бы, самый разгар рабочего дня, здесь собралось мужчин шестьдесят разных возрастов.

Засунув руки в карманы курток, расстегнув пальто, лихорадочно дымя, они возбужденно обсуждали удары Олега Копаева, скорость Валерия Бурова, угловые подачи Геннадия Матвеева, прогнозы грядущего года, промашки прошедшего и уж, конечно, прочили СКА медали.

Покрутившись среди болельщиков, Сережа двинулся домой.

Он уже заворачивал на старенькую улицу Шаумяна, когда величаво проплывающая мимо светло-шоколадная «волга» остановилась у тротуара. Из ее окошка высунулось еще более раздобревшее, даже расплывшееся лицо Станислава Илларионовича.

— Привет представителю династии Лепихиных! — весело произнес он и кивнул на машину: — Вот купил… Сам из Москвы пригнал… Садись, прокачу с ветерком.

Сереже не понравилось ни это приветствие, ни эта похвальба, и, хотя он был совершенно свободен, а на завтра не задали почти никаких уроков, он вежливо сказал:

— Здравствуйте. Спасибо, я спешу, — этим обращением на «вы», сразу и решительно отгораживаясь от Лепихина, как от чужого и не интересного ему человека.

Станислав Илларионович вышел из машины. На нем — пыжиковая шапка, короткое пальто, туфли на рубчатой подошве, в руках он держит тонкие кожаные перчатки. Холеный, представительный, на фоне новенькой машины, он, казалось, сошел со страницы какого-то заморского журнала.

— Как живешь, Станиславович! — посмотрел он с любопытством и удивлением, потому что не встречал Сергея после давней, крайне неприятной беседы ни разу. «Взрослый человек, — подивился он. — И, черт возьми, абсолютная моя копия в этом же щенячьем возрасте».

У него сохранилась фотография тех лет: рядом с матерью стоит мальчишка с удлиненным неулыбчивым лицом, серьезным взглядом серых глаз, аккуратным зачесом волос набок.

— Хорошо живу, — все так же сдержанно ответил Сережа.

— Между прочим, у тебя появился брат, зашел бы посмотреть.

— Думаю, что это ни к чему, — все так же вежливо, но еще отчужденней ответил Сережа.

Станислав Илларионович недобро сузил глаза:

— Вот как! Но все же ты — мой сын.

— Почему? — прямо в глаза ему посмотрел Сережа, и вдруг до мельчайших подробностей вспомнил тот страшный разговор, что все выжег из его сердца. Когда он услышал тогда; «Я бы всеми фибрами души, но, понимаешь, твоё появление в доме сейчас, даже ненадолго, очень нежелательно, невозможно», — ему стало предельно ясно, что отца у него нет. Не было и нет.

Станислав Илларионович молчал.