Чужая душа

– А я почему-то думала, что женщина, расследующая преступление, – это чистой воды выдумка. Книжность, киношность. Мисс Марпл и еще эта, как ее… Каменская, что ли. И вообще – я терпеть не могу детективов, – добавила она.

– Я тоже.

– Хорошо, Мария, хоть в чем-то мы с вами совпали. У вас больше не имеется ко мне вопросов, насколько я поняла? Не так ли?

– Пока – нет.

– Ну что же. Тогда мне осталось пожелать вам удачи.

Она сказала это так спокойно и буднично, даже равнодушно, словно желала удачи не в расследовании, от которого, быть может, зависела судьба ее близкого человека – да и ее самой судьба! – а отправляла, ну, скажем, за покупкой лотерейного билета.

– Спасибо. Но, вероятно… – И тут я не удержалась: – Вероятно, вы были правы, Ксения, когда сказали, что нам в принципе не о чем беседовать.

Она пожала плечами.

– До свидания, госпожа детектив, – чуть насмешливо проговорила она. – Извините, что не провожаю вас до выхода, я себя чувствую, скажем так, не совсем… Притворите за собой дверь поплотнее, хорошо?

– Да, – ответила я и со смутным чувством тревоги вышла в прихожую.

У меня осталось сложное впечатление от Ксении Кристалинской. Она была из тех людей, которые чрезвычайно тяжело, болезненно переживают малейшее вторжение в их частную жизнь. Было видно, с каким усилием и с какой подчеркнутой надменностью общалась она со мной, давая понять, что допускает это общение только по необходимости, даже из некой безысходности. И что будь она хозяйкой положения, то ничего подобного не разрешила бы.

Я сменила хозяйские тапки на свои туфли и выпрямилась. И тут в глаза мне бросилось то, чего я не заметила при первом знакомстве с квартирой.

Это был портрет Ксении, написанный в сочной, подчеркнуто реалистичной манере. Я не самый большой знаток живописи, но оценить достоинство работы могла вполне.

Художник мастерски владел кистью. Черное бархатное платье выглядело почти материально на фоне заката багрового солнца, создавалось впечатление, что по холсту разлили свежую кровь, которая уже начала запекаться. Полотно смутно напомнило мне еще одно подобное творение: женщина на фоне красочного, знакового пейзажа. Мона Лиза, Джоконда. Нет, художнику было далеко до мастерства великого Леонардо, но и модели у них были разные.

Ксению, надо думать, рисовал не кто иной, как Алексей Ельцов. Да… в углу стояли две буквы в вензеле: А. Е.

– Портрет рассматриваете? – вдруг донесся до меня слабый, но удивительно отчетливый голос Кристалинской. – Я хочу его снять. Уж очень он зловещий. Приносит несчастье…

Я невольно вздрогнула и уронила свою сумочку.

– Королева в изгнании, – со злой иронией проговорила я, – нарочно не придумаешь. До свидания! – бросила я в мертво молчавшее пространство квартиры и, как и следовало ожидать, ответа не получила.

Я захлопнула за собой дверь. Тяжело ухнули, отзываясь, стены подъезда.

* * *

В двадцати метрах от нашего офиса я наткнулась на изматывающую своей бытовухой сцену. В ней принимали участие живущая в соседнем доме местная бабушка Ариадна Никифоровна и бродячий алкоголик дед Кирилыч без определенного места прописки, как говорится в милицейских протоколах. Не имея жилья, он тем не менее частенько захаживал в наш двор на Сретенке и безобразничал, что становилось причиной для единогласного осуждения его соседями и правоохранительными органами. Последними – преимущественно на пятнадцать суток, чему тот и был несказанно рад: хоть какая-то крыша над головой.

Дед Кирилыч был катастрофически нетрезв, кажется, он сам не мог осознать степень своей нетрезвости, поскольку она зашкаливала за все мыслимые рамки. Каждую секунду он мог повалиться на землю, из его рта, давно позабывшего о такой роскоши, как зубы, фонтанчиком брызгала слюна вперемешку с феерическими ругательствами.

Ариадна Никифоровна же из соседнего дома, известная своей принципиальностью и свирепостью особа, была разозлена не менее круто, чем дед – пьян.

– А-аннемевши в дос-ску… как ж-жену чужую, абминал берес-ску!.. – провыл дед Кирилыч, заглушая очередные назидания старухи.

Ариадна Никифоровна скорчила свирепую гримасу и замахала своей авоськой перед багровой рожей Кирилыча и имеющей место быть поблизости седенькой бабульки – божьего одуванчика из дома напротив, в буром вытертом пальтеце и с аналогичной цветовой гаммы сморщенным личиком. Старушка с ангельским выражением на физиономии выслушивала диалог и согласно кивала головой, по всей видимости, не понимая и половины сказанного.

– Чтобы ты, старый алкаш, больше тут и рыла своего пропитого не совал! – разухабисто высказывалась Ариадна Никифоровна. – Я из-за тебя, старого замудонца, сумку уронила, которую с базара несла, яиц половину поколола! Ты, что ль, мне их купишь?

И она показала сумку, из которой капало на асфальт.

– Каки таки там… в-в-в… у тебя еще яйцы?.. Какие яйцы-ы?.. – пробормотал бравый старикан, придерживаясь за деревце, которое пригибалось под его неустойчивым тельцем и вследствие рулад из есенинского творчества, которые он недавно выводил. – Ты че, по паспорту мужик, ась? Какие у тебя яйца? «Ка-а-ак ж-жену ч-чужжжую!..»