Чужая душа

В зале суда я практически в дверях столкнулась с Ксенией Кристалинской. Признаюсь, я даже вздрогнула, когда увидела ее, хотя с нервами у меня все в порядке. Или – было в порядке до недавнего времени. На Кристалинской был строгий темно-серый костюм – узкий пиджак, обжимающий плечи и грудь, юбка чуть выше колена, – а черные туфли на высоком каблуке делали ее еще стройнее и выше. Она стояла, опершись на дверной косяк, и каблуком туфли с изящным высоким подъемом постукивала по полу. Волновалась.

Не знаю почему, но я снова почувствовала себя в ее присутствии неловкой дурнушкой. Хотя приветственный взгляд адвоката Самсонова, с которым беседовала Ксения, сказал мне об обратном. И не только взгляд.

– Добрый день, Мария. Вы сегодня очаровательны. Совершенно очевидно, что вы оправились от последствий… не будем лишний раз упоминать, – вполне дружелюбно высказался адвокат.

– Правда? – переспросила я и перевела взгляд на Кристалинскую: – Вам тоже так кажется, Ксения, или господин Самсонов просто льстит мне по непонятной причине?

– Видит бог, я не льстил и даже не помышлял, – торжественно заявил Самсонов. – Ксения, дорогая, подтвердите, что я не погрешил против истины и Мария в самом деле выглядит чудесно.

Та глянула на меня искоса. Мне бросилась в глаза ее мертвенная бледность. То ли такой макияж, то ли Ксению снедает тревога.

На фоне этого бледного лица пугающе ярко выделялись сочные губы и большие бархатные глаза, взгляд которых, надо сказать, я выдерживала не без труда.

– Не так ли? – весело уточнил адвокат.

– Еще бы! – тихо обронила она.

Это замечание могло касаться чего угодно…

Потом я увидела подсудимого. Алексея Ельцова ввели в зал суда двое рослых охранников, меньший из которых превосходил подсудимого ростом самое малое на полторы головы и был чуть ли не вдвое шире в плечах.

Ельцов выглядел еще более жалким и испуганным, чем в СИЗО. Он тупо смотрел себе под ноги. Отросшие волосы слиплись и упали на лоб.

Алексей поминутно облизывал губы и судорожно переплетал пальцы.

Откровенно говоря, ничего, кроме сочувствия и искренней щемящей жалости, он не вызывал. Меньше всего он напоминал человека, который совершил хладнокровное и подлое убийство пожилой женщины. Несоответствие между фигурой Ельцова и обстановкой в зале было разительным – прутья клетки и свирепые конвоиры казались возмутительным излишеством, неуместной предосторожностью, учитывая его жалкий, подавленный вид.

Я бы дала ему сейчас восемнадцать лет. Не в том смысле, в каком «дать восемнадцать лет» произносится в залах судебных заседаний, то есть в контексте приговора. Просто он выглядел очень юным и незащищенным. Когда же его втолкнули в клетку и он медленно и осторожно опустился на скамью, словно ожидал, что на нее какие-то шалуны положили кнопки или разлили чернила, то и вовсе стал похож на пятнадцатилетнего робкого подростка в компании более разбитных мальчишек.

Наверно, то же ощутили и многие из публики, потому что по залу покатилась гулкая волна шепотков, из которой вырвалось несколько фраз:

– Засудят мальчишку. Да кого он мог убить? Воробья, что ли? Вон какой маленький…

– Настоящих преступников и тех отпускают, а тут нашли, кого судить. Был бы настоящим киллером, уже пять раз бы под залог отпустили.

– А невеста его, вон та, расфуфыренная, с красными губищами, говорят, рада-радешенька, что ее Алешку посодют. Стоит, с каким-то мужиком базарит. Улыбается еще…

– А мальчишка-то явно не виноват – жалко парня, – уцепился мой слух за фразу, абсолютно созвучную моему настроению.

С неприязнью я смотрела на обвинителя, который на удивление тонким и пронзительным, особенно для человека его профессии, голосом начал читать материалы уголовного дела, а потом стал по одному вызывать свидетелей.

Мнения всех этих лиц я уже успела выучить наизусть, особенно это касалось Риммы Маратовны Ищеевой, которая одно за другим метала обвинения в Ельцова, а тот только вздрагивал и ежился, словно ему было зябко и становилось все холоднее и холоднее.

Он, видимо, потерял веру в то, что сможет выйти из зала суда свободным человеком, и чувствовал себя почти осужденным.

После выступления домоправительницы Ищеевой в заседании образовалась довольно длительная пауза, судья переворачивал листы документов, приобщенных к делу, и я, воспользовавшись удобным моментом, начала оглядывать присутствующих. Их было довольно много, человек сорок или около того. Лица были по преимуществу незнакомые. Кроме, разумеется, Ксении Кристалинской, Самсонова… ага, а вот и мать обвиняемого. Она сидела на заднем ряду, облаченная в черный, несмотря на жару, костюм, и, хотя считается, что черное сужает, она выглядела по-слоновьи огромной.

Жутковато смотрелось ее большое белое лицо, похожее на непропеченный блин. Только вокруг глаз кожа была красной, очевидно, заплаканной. Лицо опухло. В руках ее снова и снова появлялся платочек, которым она терла глаза с такой интенсивностью, что не приходилось удивляться их красноте.

Жестикуляция показалась мне какой-то фальшивой, и я раздраженно отвернулась.

Заседание возобновилось.