Чужая игра для Сиротки

Размышления о ее породе и крови обрываются в тот момент, когда мой взгляд падает на ее руки.

На внешней стороне ладоней — царапины и порезы. И грязь пополам с пылью. Ей единственной не оказали помощь?

Демон задери, я не отдавал распоряжений устроить герцогине мучительную смерть от заражения крови!

— Милорд Куратор! — возмущенно вскрикивает Матильда, когда хватаю ее за запястье и волоку прочь из комнаты, в аптекарскую мастерскую, где работают лекари. Когда с допросом будет закончено, кто-то обязательно ответит за эту халатность.  — Милорд, вы вознамерились оторвать мне руку?

На языке крутится другое слово.

Созвучное со словом «оторвать», определенно, но куда более… гммм… с пикантным смыслом. Который вряд ли можно применить только лишь к женской руке.

Только чудо и какое-никакое воспитание не дают мне произнести эту откровенную похабщину вслух. Все же военные будни в кругу солдат не могли не взрастить во мне… грубияна.

— Все вон, — говорю в полголоса, когда переступаю порог мастерской и втаскиваю Матильду вслед за собой.

Пара работников бросают свои дела и быстро, на полусогнутых, покидают помещение.

Я захлопываю оставленную открытой дверь с нарочитым грохотом.

— И вы снова меня компрометируете, — задрав нос, заявляет мелкая гордячка.

— Рад, что вы это заметили, — заявляю в ответ и усаживаю ее на первую же подвернувшуюся скамейку. — Я, поверьте, очень стараюсь, чтобы вы осознавали всю глубину моего порочного плана. Даже тщеславным бессердечным ублюдкам, очень хочется, чтобы хотя бы одна живая душа оценила их потуги.

Она поджимает губы.

Чтобы это могло значить? Пытается сдержать смех или сдерживается, чтобы не дать втянуть себя в наши, уже ставшие «горячо любимыми» перепалки?

Я бы продал душу демонам — ту ее крохотную часть, которая еще хранит что-то похожее на свет — лишь бы узнать, что же твориться под копной этих светлых волос.

Глава пятьдесят четвертая

Сиротка

Я не знаю, как ему это удается, но если еще несколько минут назад я думала лишь о том, что снова чудом выжила, то теперь все мои мысли вертятся вокруг герцога и его отсутствующих манер.

И немножко вокруг его крепких рук, потому что герцог снимает мундир и почти брезгливо набрасывает его мне на плечи. А потом парой резких движений закатывает рукава белоснежной сорочки.

Руки у него совсем не тонкие, как у аристократов его положения, а скорее крепкие, жилистые, как у кузнеца. И я даже рот боюсь открыть, чтобы герцог, чего доброго, не придушил меня здесь же без суда и обвинения.

Остается только наблюдать, как он берет с полки корзинку с лекарскими принадлежностями, ловко, со знанием дела, раскладывает их рядом на столе. Откуда такие умения?

— Я много лет провел на поле боя, — отвечает он, как будто слышит мои мысли, одновременно смачивая отрез бинта в плошке с отваром. — Приходилось быть солдатом не только отцом и родной матерью, но и лекарем.

— И палачом? — не могу не спросить я.

Мы смотрим друг на друга, прекрасно понимая, о чем речь.

Я видела мучения смертельно раненных воинов, которым ничем нельзя было помочь.

И мне тоже приходилось отпаивать их «сладким сном», чтобы хоть в загробный мир они отошли без страданий и криков.

— И это тоже, — кивает герцог. — Надеюсь, ваши раны не настолько критичны, потому что я пока не готов всадить вам в затылок стальной гвоздь.

— Это прозвучало очень успокаивающе.

— В самом деле? — Герцог удивленно приподнимает бровь. — Я-то рассчитывал вогнать вас в панику и вытрясти признание в государственной измене.

Он присаживается передо мной на одно колено, убирает мои руки, чтобы приоткрыть колени, выглядывающие в дырке на юбке. На чулках, которые еще утром были белыми, теперь копоть, затяжки и пара уродливых дыр. Хочется закрыть лицо ладонями и попросить вколотить в меня обещанный гвоздь, чем терпеть такое унижение.

— И так, юная леди, — после беглого и отстраненного осмотра моих коленей, герцог резким движением разрывает сначала один, а потом другой чулок, и лоскутки стекают вниз по моим ногам, — ваша версия случившегося? Подробно, не упуская ничего.

Он серьезно думает, что я способна проронить хоть звук, когда сижу перед ним с голыми почти до самых бедер ногами?!

— Что с вами, Матильда? — Темноволосая голова герцога склоняется ниже, пока его свободная рука опускается мне на лодыжку и скользит вниз, до туфли. — Куда подевалось ваше, так бесконечно радующее меня, красноречие?

Я честно пытаюсь открыть рот и начать рассказ, но мои мысли почему-то все время соскальзывают вслед за движением пальцев герцога, которыми он, без стыда, почти нарушая все рамки дозволенного, опускает ладонь еще ниже, как будто невзначай задевая большим пальцем ямочку над пяткой.

Обхватывает туфлю.

Легко снимает ее с моей стопы.

Поддевает пальцами остатки чулка, скатывает их ниже и ниже, полностью обнажая ногу.

Я вздрагиваю, чувствуя себя абсолютно голой, хоть это далеко не так.

Пальцы на ногах непроизвольно сжимаются.

— Матильда? — Голос Нокса звучит вопросительно. — Вы потеряли дар речи? Что за страшное проклятие тяготеет над вами на этот раз?