Чужая корона

— Дай, — говорю, — еще.

Она молчит и смотрит на меня. У нее вот такие глаза! Тут я опомнился. Э, думаю, да что я, скотина на убой, что так жадно жру? Отставил миску, говорю:

— Нет, хватит, я сыт.

Она вдруг взяла да заплакала. Вот просто смотрит на меня, молчит, а слезы из глаз так и льются. Это мне очень не понравилось. Я хрясь кулаком по столу, говорю:

— Чего ревешь? Я тебе чего плохого сделал? Тебе не реветь, а радоваться надо: вон как я твою стряпню всю сметал! Значит, ты добрая, умелая хозяйка. А я разве не добрый хозяин? Вон, даже службу бросил, к тебе прибежал. Завтра мне опять идти на службу, так, думаешь, я тебя так брошу? Нет! Иди ко мне, дай приголублю! — и руки к ней тяну.

Она как вскочит! Как коза! Побелела вся, говорит:

— Юзаф! Юзаф! Любый мой! Опомнись!

Я смотрю на нее. Вот, думаю, как Славно получилось — она уже не плачет, значит, успокоилась. Да и чего я к ней пристал?! Баба, она и есть баба, пускай со своими мисками возится, а у меня есть другие дела. Я встаю из-за стола, руки об кунтуш вытираю, говорю:

— Ладно, не трону я тебя. Не до тебя мне сейчас! Завтра я ухожу, у меня всего один день остался, надо в доме все в порядок привести.

Взял я какие надо инструменты, вышел во двор, ходил, осматривал ограду, где надо, подправлял ее, где надо, колья заострял. Потом ворота проверил, потом окна, потом ставни, потом полез на крышу, там тоже нужно было все проверить…

Но там я ничего не делал, а просто лег на спину и лежал. Крыша у меня камышовая, мягкая, на крыше мне было удобно и спокойно, там воздух чистый, солнце светит, там я опять стал как нормальный человек, ничего во мне зверского не было. Только одно было плохо — я боялся вниз спускаться, думал: спущусь — опять начну Анельку грызть и унижать. Ладно, думал я тогда, полежу пока здесь, успокоюсь, пусть и ей пока что будет тихо без меня.

Целый день я на крыше лежал, думал о разном. Анельки не видел — она так ни разу из палаца и не вышла, тихо было в палаце, как я ни прислушивался — тихо. Надо думать, это было оттого, что из меня все зверское ушло, вот я и слышал только как обычный человек.

Потом день кончился, стало солнце заходить, в пуще прятаться. Она вышла во двор, ворота отворила, наши утки, свиньи с озерца вернулись, она их приняла. Потом собак кормила. И только потом, когда во дворе стало пусто, она меня с крыши позвала. Как будто я хуже всякой скотины!..

Но это не я так подумал, а волколак, который уже начал во мне просыпаться. А сам я тогда был еще спокоен, я был человеком. Слез с крыши, вошли мы в палац, сразу в застольную…

Вот там меня и начало крутить! Она мне говорит:

— Есть хочешь?

Я молчу. Я смотрю на нее. У нее руки нежные, белые, шея тоже белая, на шее жилка мелко-мелко бьется — очень привлекательно…

Я зубы крепко сжал, отвернулся, молчу. Она опять:

— Есть хочешь? Любый!

— Нет, — отвечаю. — Убери все со стола. Дымом разит. Противно мне!

Сказал так и сам испугался. Уж слишком голос у меня был хриплый, злобный!

Она:

— А что тогда?

Я:

— Ничего! Не надо мне твоей еды. Я не голодный. Плевать я на нее хотел!

Она:

— Юзаф! Ты что?!

А я:

— Молчи! Не дыши на меня! Ф-фу, дух какой здесь тяжелый! Нет, не буду я здесь ночевать, мне здесь душно! — развернулся и вышел обратно.

Она меня на крыльце догнала, схватила за руку, молчит. Рука у нее теплая и мягкая…

Ат! Тьфу! Холера Цмокова! Я свою руку вырвал от нее, зубами грозно клацаю, кричу:

— Дурная! Что, не понимаешь, да? Душно мне там, хоть задавись! Во дворе буду спать!

Она молчит. Вот такими вот большущими глазами смотрит на меня, губы дрожат, вот-вот разревется. Я ей:

— Молчи, баба! Уходи! Дверь за собой закрой! И никому до самого светла не открывай!

Она:

— А ты? Никуда не уйдешь?

— Нет, — отвечаю, — не уйду. Здесь буду, на крыльце.

Она:

— А если…

Но тут я ее слушать не стал, а схватил в охапку и затолкал обратно в дом, дверь за ней захлопнул, сам на дверь навалился, грозно говорю:

— Закрывайся изнутри! Я что сказал! Ну! А не то задавлю!

Слышу: клац-клац-клац — закрылась. Ф-фу! Мне сразу стало легче. Пот со лба утер, говорю:

— А теперь пойди, закрой все окна. А я отсюда закрою все ставни.

Так мы и сделали. Потом я на крыльцо вернулся, осмотрелся — о, в самый раз, уже совсем стемнело, сейчас звезды покажутся, луна взойдет. Сел я на ступеньки, думаю: Юзаф, дурень, держись, будет трудная ночь!

И не ошибся — так оно и вышло. Небо было чистое, без туч, луна быстро взошла, зато потом катилась медленно, а светила так ярко, так сильно, что прямо слезы из глаз вышибала. А еще этот с камня выл, он как бы звал меня: «Ю-у-у-заф! Пан Ю-у-у-заф!» А как призывно выл, как сладко! Я все хотел ему откликнуться, так прямо и хотел завыть… да не давал себе, грыз руку, в кровь изгрыз, катался по земле, бился, бился головой, думал, что как только ее разобью, так сразу и помру, и дух из меня вон…