Чужая корона

— Ты, я вижу, думаешь, я дурень. Ну что! Может, я в твоем деле и дурень, Ярома. Да, я не ведьмак, я не умею ворожить и другого такого ничего не умею. Зато я не сижу, как ты, один в одном углу, а хожу по всей нашей пуще и знаю, что и где творится. И почему это творится. А творится у нас вот что: ты небось слыхал, почему покойный княжич Михал хотел Цмока убить? — Он, Ярома, молчит, а я дальше: — Слыхал, слыхал, я знаю! Это чужинцы его подучили. Ты, говорили, пришли нам его, Цмокову, шкуру, а мы тебе за нее пять тысяч битых талеров отвалим. Михал, дурень, на такие деньги спокусился, пошел Цмока убивать, шкуру с него сдирать. Теперь того Михала нет. Это добро. Тогда они опять: даем сто тысяч, князь Сымон, только пришли нам ту шкуру. Пошел и тот Сымон. И он теперь в дрыгве, и это тоже добро. А тогда они опять, уже в сам Глебск посылают послов, те послы говорят: а дадим миллион! И от царцев еще миллион, это два. Только, Великий князь и все ваше ясновельможное крайское панство, пришлите нам ту шкуру, будет вам за это аж два миллиона. Вот какие там теперь, в нашем Глебске дела. Слыхал, Ярома? А теперь я тебя послушаю: скажи, спокусятся наши нелюди на те два миллиона или откажут, скажут, что им наш Цмок и весь наш Край много дороже?

Тут Ярома остановился, посмотрел на меня, посмотрел и говорит:

— Ну и дурень ты, Демьян! И все вы дурни! Зачем тем чужинцам та шкура? А царцам зачем? Она не лисий мех, из нее шубы не сошьешь.

— Э! — говорю. — Им шуба не нужна! Им вообще от нас ничего не нужно. Мы им и сами не нужны. Им чтобы нас совсем на свете не было, вот что им нужно! Чтоб провалились мы на дно морское, вот! И мы провалимся, ей-Богу, все провалимся, как только наши нелюди Цмока загубят. Тогда, я думаю, только начнут они с него шкуру снимать, как сразу кряк-чмяк, пуль- буль — и готово. Не будет больше нас, Края не будет, а будет только одно море между чужинцами и царцами, они будут через то море плавать и между собой торговать, а захотят, будут на море воевать, себе славу добывать. Вольно им тогда будет! А сейчас им это как? Через пущу ни торговли, ни войны. Вот они и задумали — хитро задумали! — ее, нашу пущу, а с ней и нас всех, утопить. Ясно, Ярома?

— Га! Ясно-то ясно. А что наши паны? Они тогда куда, если наш Край утопится?

— А на что два миллиона?! — говорю. — Они эти два миллиона между собой поделят, каждому небось тысяч по десять выйдет. А с такими деньгами чего не пожить?! С такими хоть куда — хоть к царцам, хоть к чу- жинцам. А нас, простых людей, всех перетопят, как слепых котят.

Молчит Ярома, думает. После вдруг говорит:

— Нет, не может того быть, чтоб они Цмока добыли. Не дастся им Цмок!

— А если дастся?

— Тьфу на тебя! Пошли!

Пошли мы дальше. Я уже молчу, потому что вижу, что Ярома весь аж почернел от моих слов. Ат, думаю, вдруг он совсем разозлится и превратит меня в пень?! Вот я и молчу. Идем себе, идем…

И пришли, выходим на те старые вырубки. Место там и летом лысоватое, а зимой, когда снег, там вообще нет ничего. Следов тоже никаких. Идем, с пригорка на пригорок переваливаем. Вдруг Ярома встал столбом, носом чмыхнул, говорит:

— Ф-фу, волчьим духом как разит!

— Откуда им здесь быть? — я говорю. — Место какое неохотное.

Он плечами пожал, пошли дальше. Выходим на еще один пригорок, видим: а вон уже та старая олешина, а вон…

Ф-фу, тут и я уже почуял: волчужьем завоняло. Только нет там никаких волков, а есть…

Я присмотрелся…

Да, верно: есть какие-то как будто бы простые люди, пересчитал — их шестеро, они под той старой олешиной что-то копают. Точнее, закапывают, снегом забрасывают. Ярома говорит:

— Э, братка ты мой! Во какие дела! Я так и думал! — и опять как столб становится.

А я:

— Думал, думал! Пошли! Чего встал?!

А он, белый такой, губы дрожат, отвечает:

— Ты что, Демьян, еще не понимаешь? Не знаешь, кто это такие?

А я:

— А я не к ним иду, а к Цмоку. Пошли, пошли, Ярома, не стой, где его берлога?

— Э, нет! — он говорит. — Я туда не пойду. И тебе не советую.

Но только я его слушать не стал, а пошел себе дальше.

Шел, подошел к тем, от кого воняло, и смотрю: да, это точно волколаки. Уши у них у всех острые и волосатые и рожи серые, а глаза красные, а сами они, эти нелюди, в драных овчинных кожухах и таких же драных шапках. Ну, это правильно, что драные, — волки всегда овец дерут…

А тут они лопатами копают: трое из них Цмокову нору снегом засыпают, а другие трое им еще снегу в запас подбрасывают. Я стою, смотрю на них. Они копают себе дальше, меня как будто рядом нет. Я смотрел на них, смотрел, после не выдержал, подошел к одному, говорю:

— Не так лопату держишь. Дай сюда!

Забрал я у него лопату, показал, как надо, после отдал. А он опять не так копает! Ну, дурень! А зато как зубы скалит! А какой от него дикий дух! И все остальные такие же. Потом смотрю: они вдруг ш-шах! — и не копают. Все теперь смотрят на меня и скалятся. Э, думаю! И сразу говорю — как проверяющий:

— А где ваш, хлопцы, анжинер?

Молчат они, не ожидали, га! А я им сразу дальше: