Чужая корона

Нет, еще и не подъехали. Это мы еще за сотню шагов усмотрели: возле той самой покосившейся старой ольхи — огромная-преогромная яма! Саженей в двадцать шириной. То есть вокруг снег, снег, белым-бело, а там черная-черная яма! И тишина. И никаких следов вокруг. Ярома говорит:

— Я дальше не поеду!

А я:

— Нет, хлоп, поедешь! Ну!

Поехали мы дальше. Но шагов за двадцать до той ямы наши кони встали намертво. Ладно! Мы спешились. Я говорю:

— Ярома, готовь жердь!

А сам дальше пошел. Подхожу, смотрю в ту яму. Да, вижу, глубокая яма. Саженей в десять будет. И пустая. Только на самом дне как будто какое-то гнездо: коряги, ветки сложены и всякое такое прочее. Гнездо этак на двух — на трех быков, не меньше. А где сами быки? Где Цмок? Слышу, подходит Ярома. Вижу, он без жерди. Встал со мной рядом, смотрит вниз. Долго смотрит, потом говорит:

— А вон там, видишь, под корчами лаз? Это он туда ушел.

— Как ушел? — говорю.

— Ну, уполз, — Ярома говорит. — Он же, твоя милость, может ползать под землей, как крот. Сегодня здесь зароется, а завтра где-нибудь под самым Глебском вылезет.

— Э! — говорю. — Куда ты маханул! Глебск, это же вон где!

А Ярома:

— Ну и что? Это же его земля. Он в ней как хозяин. Земля это понимает и сама перед ним расступается.

Постояли мы, помолчали, потом я говорю:

— А чего это он вдруг посреди зимы взял да и проснулся?

— Да кто его поймет! — Ярома говорит. — Может, ему чего приснилось. А может, кто и разбудил. Ох, чую, будет этой зимой горя!

— Ат! — говорю.

Он замолчал. Потом мы еще немного постояли, уже молча, потом пошли к коням и так же молча поехали обратно. У Яромы я не задерживался. В тот же день дальше поехал, домой. И только уже там, дома, и то только одной Анельке, все как было рассказал. Ничему она не удивилась, только говорит:

— Так вот откуда эти деньги!

— Какие? — спрашиваю.

— А вот эти!

И достает три монеты: медный пятигрош, битый серебром и золотой чистый талер.

— Я их, — говорит, — вчера прямо здесь на столе нашла. Это старуха тебе твои деньги вернула.

— Зачем?

— Потом узнаем, — говорит Анелька.

И как она сказала, так оно потом и было.

Глава четвертая. БАСНОСЛОВНЫЕ ВРЕМЕНА

Меня зовут Сцяпан Слепой. Но это совсем не означает того, что я ничего не вижу. Будь я действительно лишенным зрения, как бы я тогда мог исполнять свои служебные обязанности? А я ведь, с Божьей ласки, состою главным смотрителем нашего университетского книгохранилища. Пускай себе чужеземные библиофилы сколько угодно твердят о том, будто бы наш Глебский университет мало чем отличается от их сельских приходских училищ, я все равно буду молчать в ответ, ибо мне никогда не придет в голову доказывать, что белое это белое, а не черное, как они пытаются уверить. Спорить с глупцами, разве я рожден для этого? Нет и еще раз нет. Моя стезя совсем иная. И это отнюдь не голословное утверждение. В его защиту я мог бы привести великое множество самых различных примеров, которые, в свою очередь, были бы подтверждены под присягой самыми уважаемыми моими соотечественниками, начиная с самого Великого князя. А что на это смогли бы возразить мне вышеупомянутые чужеземные библиофилы? Да ничего конкретного! А это означает…

Однако вернемся к началу. Итак, меня зовут Слепым. Но на остроту зрения я нисколько не жалуюсь. Если в окно светит полная луна, то я могу читать любую книгу, набранную самым мелким из ныне доступных

нам шрифтов. Злые языки утверждают, что это удается мне потому, что я будто бы помню наизусть все книги, имеющиеся в нашем университетском книгохранилище. Что ж, они близки к истине, я действительно достаточно хорошо осведомлен о содержании всех подотчетных мне книг. Но зато как они, эти мои недоброжелатели, были посрамлены, когда в прошлом году, на именинах великого крайского маршалка, я оказался первым в метании ножа в цель! Уж тут-то, смею вас уверить, мой книжный опыт никак не мог мне пригодиться!

Но все равно, даже после этого знаменательного случая я по-прежнему остался для них Слепым. Да, когда надо, я слеп! Я закрываю глаза на их глупость и невежество, на их дичайшие обычаи, бессовестную ложь, алчность, неумеренность в питье, непостоянство в убеждениях, на кровожадность, наконец. Но тогда я скорее Немой, нежели Слепой. Ведь я обо всем этом молчу! Да я вообще никогда первым ни с кем из них не заговариваю. И это идет вовсе не от гордыни, а просто я всякий раз сомневаюсь, а смогут ли они понять меня, вот я и молчу.