Чужая мать

Дядя Афон печально покашлял в ладонь. И Мишуку вспомнился бабушкин рассказ о том, что тетя Зина, молодая и красивая, маковые щеки, тоже не дождалась с войны сына дяди Афона, оставшегося где-то там, далеко и навсегда.

Зина подошла к шкафчику, сняла с полки графин красного вина и налила полный стакан, а дядя Афон стеснительно буркнул:

— Спасибо, дочка.

— Я пошла, — крикнула тетя Зина. — Привет!

— И мы пошли, — поднялся из-за стола дедушка, — обсуждать международное положение.

— Всегда готов, — прытко подключился дядя Афон. — Что-что, а радио я слушаю почти двадцать четыре часа. Как штык!

Мишук помог бабушке убрать со стола, подмел пол в кухне и посмотрел, как проворно моет бабушка посуду в удивительно красном, будто бы переспелом эмалированном тазу.

— Бабушка! А что ты делала всю жизнь?

— Я всю жизнь помогаю. Если бы я сама могла чего... Ух ты! Все исправила бы, что мне не нравится!

— А что тебе не нравится?

Бабушка выпрямилась над тазом:

— Подумать надо.

— Нет, — возразил Мишук, — надо знать.

Бабушка улыбнулась и долго мыла посуду со своей одинокой улыбкой.

— Очереди, наверно... — нерешительно сказала она. — Сколько я простояла в них! Зину вырастила — стояла, твоего папку вырастила — стояла, ты родился и уже вон какой большой, а я все стою. Хорошо бы их, очереди, ликвидировать!

— А как?

— Ты один не справишься. Я и так по магазинам тебя гоняю, помощника.

— А что тебе, бабушка, нравилось всю жизнь?

Бабушка перетерла чашки, составила их в шкаф и так же неожиданно, как только что вздохнула, засмеялась — веселей всякой молодой.

— Очереди, наверно. Со знакомыми встретишься, наговоришься... Вроде клуба.

— Клуба?

— Ну да! Ты вот в цирк сколько раз ходил?

— Не считал.

— А я первый раз пошла на день рождения, когда тридцать стукнуло. Дедушка всю ночь в очереди стоял, за билетами, подарок мне... У вас-то самые длинные очереди теперь за автомобилями, а тогда в приезжий цирк ночью перекликались...

Бабушка повесила полотенце на гвоздь, подошла к двери, приложила ухо.

— Что там, баба Лена?

Она махнула рукой:

— Обсуждают. Про какого-то Сианука.

Разглагольствовал, собственно, дядя Афон, а Михаил Авдеевич лежал, задумчиво глядя в потолок, пока не попросил перестать про этого самого принца. С ним разберутся. Больше волновало совсем другое. Не понимал он, чего не хватает молодежи, и попросил дядю Афона подсказать. Не может ли?

— Пара пустяков, — охотно согласился тот, — сознательности ей не хватает.

— А целина? Гидростанции? КамАЗ? БАМ? — спрашивал Михаил Авдеевич тихо.

— Так молодежь у нас героическая! Кто же спорит?

— Героическая, но бессознательная?

— Э, нет! Одно не прячет другого. Здесь БАМ, а там — на гитарах бряцают поперек мотива, хиппи-мипи местного образца. Корчатся на углах. И лохмы до плеч. Тьфу!

— По-моему, важно, что в голове, а не на ней.

— Волос длинен — ум короток. Кто это сказал? Народ. Он зря говорить не будет, не спорь с народом. Я бы им всем расклеил эти слова на лбах. Пусть так и ходят, соответствуя.

— А гитара у моего Кости тоже есть.

— Работает и культурно отдыхает. При чем здесь Костя?

— О других слышу, а про Костю думаю.

— Неконкретно ты как-то откровенничаешь, старый.

— Ничего конкретного нет, — сказал Михаил Авдеевич, отвернувшись к стене, и задышал почаще.

— Врешь.

— Мы с Леной прожили больше сорока лет. Все трудное сближало. А нынешняя молодежь?

— Вот-вот! Бегают со своей свободной любовью! Охмуряют друг дружку.

— Как раз без любви и бегают, а с любовью на одном месте живут. — Старый горновой посмотрел на друга во все глаза. — Думаю — они сложней живут.

— Они? — оскорбленно удивился Афон. — Мы на одну буханку всей семьей тянули неделю! А война?

— Сложней в том смысле, что больше думают. О себе, о жизни, раз уж хлеб для них — не проблема. Нам на это времени не хватало. Я правду говорю. Мы для них ляжем в землю, как удобрения.

Михаил Авдеевич замолчал, рука его нелегко поднялась, легла на сердце, и вторая подтянулась к ней, будто одной руке не спрятать было всей боли, глаза закрылись.

— Да, финиш близко, но спешить не надо. Куда, зачем? — сказал Афон и беспокойным шепотом позвал: — Миша! Ты что лежишь, как в гробу?

А бабушка, протиравшая стекла в кухонном окне, позвала Мишука:

— Гляди, как танцуют! — и отвела занавеску.

На пространстве, зазеленевшем под заборами пятнышками первой травы, качались мальчишки и девчонки. Маленький магнитофон играл им что-то, не слышное отсюда, прямо с земли, а они дергались и вертели руками и ногами.

— Как это называется? — спросила бабушка с любопытством.

— Твист.

— Ох ты, ох!

— Не нравится?

— Нравится. Есть такие, которым нравится только то, что сами могут. А мне и смотреть интересно.

— Ты у нас бабушка прогрессивная! — воскликнул Мишук и пошел крутиться по кухне, роняя табуретки.

Бабушка смеялась, потешаясь, что Мишук танцует точно так же, как девчонки с мальчишками за окном.

— Кхм... Кхм... Елена Степановна!

У прикрытых дверей спальни стоял дядя Афон.

— Что, у Валеркиной матери телефон работает? — спросил он.