Чужая мать

Мишук, конечно, не верил ни в какие приметы, но все же положил пальцы на рот деда, коснулся его белых-белых усов. Мама говорила, что возле удачи надо тихо ходить, как возле птицы, которая может улететь...

— Дедушка! — он хотел сказать ему это.

— Не разговаривать! — велел врач из промятого кресла.

Был он каким-то неприятным, тяжелогрузным. Короткий пиджак не сходился на животе, устроившемся на коленях, а крылато распахнулся. И Мишук подумал, что врачу в самый раз вылететь бы в форточку, но, конечно, тяжесть невероятная и форточка закрыта наглухо.

Газета, читаемая врачом, зашуршала, опустилась, прилипла к животу.

— Мальчик...

— Мне с ним лучше, — перебил дед. — Пусть... Ну, пусть!

И Мишук прижался к деду, стараясь занимать поменьше места на постели, а врач поднял газету.

— Даром время теряете, — вежливо проговорил дед.

— Вы не наставляйте меня, — проворчал доктор, спрятавшийся за газетой. — У меня для этого начальство есть!

— Вы ведь «скорая»... Вас, может, другие ждут.

Врач смял газету и сунул под ручку кресла, а сам поднялся и заходил по комнате, довольно проворно. И остановился:

— Мальчик! Иди поиграй...

— Иди, Мишук, — прибавил и дед.

И Мишук неслышно удалился, а врач спросил Михаила Авдеевича с той душевной открытостью и простотой, с какой вдруг начинают говорить очень уставшие люди:

— Можете вы мне по-человечески объяснить, в чем дело?

— Могу... В больницах умирают... А мне именно сейчас умирать никак нельзя...

— Но она ведь не спрашивает, когда кому...

На толстом лице врача повисла ехидная улыбочка.

— Есть домашние дела у меня. С детьми...

— На жену оставьте, — улыбка исчезла.

— Боюсь, не справится. Она у меня слишком добрая.

Доктор всколыхнулся:

— Так можете вы хоть для нее полечиться? Я хочу, чтобы вы еще долго жили. Для хорошей жены, черт побери!

— Хорошую женщину дала мне судьба, — повторил Михаил Авдеевич. — Терпеливую...

— Можно позавидовать, — врач заходил тише, раздумчивей, — это... это... это... даже слов не подберу, не знаю, как назвать...

— Извините, любовь, — подсказал старый горновой. — Где любовь, там и терпенье...

И врач снова остановился перед самой его кроватью:

— Положение серьезное. Вы не учитываете возраста.

— Я молодой.

— Не валяйте дурака. Вы уважаете правду?

— Больше всего на свете.

— Поэтому и надо ехать.

— Считайте, что я уже вернулся домой — из больницы.

А покамест продолжался этот разговор, в кухню влетела Зина в своем красном пальтишке с норковым мехом, с набитой до отказа сумочкой через плечо. Сумочка еще моталась на тонком и длинном ремешке, а Зина уже кричала:

— Как он?

— Тише! — одернул Костя.

Зина наконец стащила с себя пальто, занявшись этим с разбега, ловко зацепила его за крючок на вешалке и рванулась к комнате, но и ее задержали. Тут только она словно бы впервые всех увидела, оглядевшись.

— Костя! Танечка! Мама! — и, сунув голову за плечо матери, воровато вытерла слезы с глаз.

Стукнула щеколда, из комнаты вышел низенький, хмурый человек, и все уставились на него.

— До свиданья, — сказал он. — К больному сейчас без надобности не входить. Покой и тишина. Чуть что — звоните, — прибавил он уже в дверях и на коротких ногах быстро вынес из дома свое толстое тело.

— Доктор? — спросила Зина. — Доктор!

— Не кричи! — снова одернул ее Костя, крикнув намного громче Зины, и сам испугался: «Да что же это такое?»

С незапамятных времен у него возникли странные отношения со старшей сестрой. Он умел различать ее глубокую доброту, с нервными выходками, однако, иногда похожими на взрывы и способными нагнать удивления и страху, ценил ее, да что там говорить, был готов, если надо, хоть на Камчатку ради нее пешком идти, а вот, случалось, в один миг она раздражала его, и не успевал он остановить себя, как вспыхивал неудержимо.

Меж тем с улицы донесся шум быстрой машины. «Скорая» откатила.

— Изумительно! — воскликнула Зина. — А папа? Почему его не взяли в больницу?

— Потому что папа сам не захотел, — попытался Костя спокойно и вразумительно остудить ее.

— Мало ли чего — не захотел! А врач? Как его фамилия?!

— Зина! — укоряюще закачал головой Костя.

— Вы не любите папу!

— Зинуша, — присоединилась к Косте мать, — он старый. Здесь дом. И все вы здесь, вокруг. Это главное, Зинуша.

— Сорок лет Зинуша и даже больше. В больницу, и никаких разговоров! Ни-ка-ких! Это не врач, а убийца. Вы все убийцы!

— Замолчи! Ухаживать за ним не хочешь? — сорвался и Костя, забыв, что за дверью лежит отец, и отец сам напомнил о себе:

— Костя!

— Тебя! — подхватила мать, стараясь, чтобы Костя скорее ушел. — Костенька! Тебя!

6

Встретил его отец совсем уж не предполагавшейся улыбкой. А улыбка для него, Кости, всегда была самой доброй силой. Как-то он подумал, что нет на земле ничего более всевластного, чем улыбка. Люди, имевшие головы и сердца, нуждались еще лишь в улыбке для общения, но забывали о ней, когда что-нибудь швыряло их в злобу, а злоба — в крик, и порой от этого рушились миры и жизни.

Сам он тоже был живым человеком. Отец, конечно, слышал их голоса из-за двери. Дверь была толстой, но и голоса полны позорной свирепости. Совестно. Отец вправе был бы отхлестать.