Чужая мать

Елена Степановна застыла как в столбняке, сорвалась с места, оставив тапочки у окна, влетела в комнату, и оттуда раздался ее режущий крик:

— Ми-и-ша-а!

4

В то самое утро Костя принял окончательное решение сегодня же сказать Тане, что уходит от нее. И сразу стало легче. Говорят же, решиться — половина дела. Какая-то целеустремленность появилась, как у вагона, который наконец прицепили к паровозу, А то ведь он был похож на вагон, стоявший в тупике.

Отец с матерью жили душа в душу, как один человек, а у них с Таней... Другой век? Другие люди?

Отговорки...

Не любила его Таня, вот в чем все дело. Собака неглубоко зарыта, хвост торчит. Таня даже обрадуется, услышав, что он уходит.

В его жизни все уже определилось, и больше не за что воевать. Никогда Костя не чувствовал этого так определенно. Перспектива перестала быть перспективой.

Повышений он не хочет, даже боится. Он — мастер домны и будет им до конца дней своих, будет следить за зелеными огоньками на щитах, за стрелками приборов, показывающими ход загрузки и плавки, ход печи. Она ведь живая, печь, она идет. И еще — за стрелками на ручных часах. Домашнее тепло — дорогая штука. Никто не в проигрыше, Тане — желанное освобождение, а ему — домашнее тепло взамен насмешек. И одиночества.

А любовь? Про нее он уже не раз слышал, что она выдумана. А теперь и сам убедился, что, как всякая выдумка, она короче жизни.

Жизнь не терпела выдумок, потому что была простой от природы. Как хлеб, который совсем не обязательно мазать икрой, чтобы есть.

Казалось, он подошел уже к пониманию этого, а Таня еще нет. И не дай ей бог когда-нибудь разочароваться в жизни. Нет, с ней этого не случится, она талантлива и напориста. Это талант доводил ее до отрешения от простых радостей. Она не просто показала, она доказала себя в хлопотах вокруг железнодорожной связки между домнами, а теперь докажет и в заботе о лопающихся кауперах. Какой это забавный талант, какой веселый в первые годы и горький потом, в конце, когда возникнет неизбежный вопрос, верно ли было забыть все остальное, из чего складывается жизнь?

Даже если тебя опять назовут гениальной, Таня, за простоту твоего решения, которым ты уже, без сомнения, грезишь, сидя над чертежной доскою дома или склонившись над своим заводским кульманом, не за это я буду вспоминать тебя! Какие-то другие вещи займут главное место в памяти. Может быть, как ты купила мне шляпу и учила ее носить и как мы смеялись тогда чему-то счастливому...

Тут же Костя почувствовал, что ничего похожего не испытывает к Юле. И это лучше. Исключался вариант, бесконечно повторяемый вокруг: полюбили — разлюбили. Так бывало у всех. И всегда. Просто одни умели лучше притворяться, будто ничего не происходит, другие хуже. Но... Но... Но...

Отец не перенесет этого. Как ему объяснить? Об этом лучше не думать.

И около кого будет греться Мишук? Он прибегал утрами, чтобы шепнуть какую-нибудь таинственную новость из своей жизни, перенасыщенной новостями. Он был еще таким маленьким, а жизнь такой большой, что он никак не справлялся с нею и звал на помощь отца. А то они просто тузили друг друга в кровати вместо зарядки. Нет, и об этом лучше не думать.

Лучше закурить еще одну сигарету и прислушаться к тишине.

В доме было подозрительно тихо. Солнце с прошлой недели навылет простреливало комнату. Пойти бы сейчас на улицу и написать солнце в стеклах людских жилищ, в луже, даже в птичьем глазу.

Но почему так тихо?

Мишук вчера ушел к деду, однако есть же еще люди в доме? Такое впечатление, что о нем, Косте, забыли. Он спустил босые ноги на солнечный пол и крикнул:

— Татьяна!

Вот, он уже называет ее Татьяной, как чужую. Когда-то, казалось, они не могли дышать друг без друга, и слов не хватало ни ему, ни ей. Куда все это делось? Опять — куда? В молчание. В этот бездонный омут...

— Татьяна!

Голос его растворился в бесплотной тишине.

Никто не умел молчать, как Таня.

Костя прошлепал по довольно длинному коридору, дернул кухонную дверь и увидел Таню. Она сидела за столом в синем нейлоновом халатике, давно ставшем из нарядного обношенным, вскинув свою стремительную голову в сторону распахнувшейся двери. И он подумал, что эту ночь она провела совсем одна, даже без Мишука. И тут же сообразил, что застыл перед ней на пороге в одних трусах и босой. С трудом выдавил улыбку и попросил, потому что в самом деле почувствовал себя неловко:

— Извините великодушно, Татьяна Антоновна.

— Пожалуйста, — ответила Таня.

Присев на табуретку по другую сторону стола, чтобы не торчать перед ее глазами голоногим и не убегать, он пожалел, что забыл сигареты возле подушки, огляделся в надежде поживиться, Таня иногда дымила, и только тут увидел, что весь стол засыпан цветными фотографиями опавших осенних листьев, словно застелен ими самими.

Бросив писать, он давно оттащил этюдник с глаз долой на садовый участок отца. Там, под яблонями, набиравшими прыть, была домушка-«кибитка» с лопатами, граблями и ржавыми ведрами. Среди них и успокоился этюдник, будто его похоронили.