Чужая мать

Когда-то он пробовал рисовать и пассажиров в автобусе, и детей на улице — без настроения и особого успеха. Его натура усердно позировала со всех сторон: деревья, трава, земля. И ему всегда было мало серого карандаша, ему требовались краски. Он не мог без них, чтобы не обесцветить мира. Этого, который слева и справа сиял сейчас. И был прекрасен.

Скорей за город, в «кибитку»! Как лодка без паруса, она понесет его... Куда? Этого он не знал, но лодка почему-то казалась ему нетонущей.

Когда старому горновому выделили садовый участок, он не захотел его брать. У его домика на Сиреневой есть, мол, приличный палисадник. Но заводская комиссия подняла на смех и размеры палисадника и растущую там сирень — два облезлых куста — так, что отец обиделся за свою непородистую растительность.

На переходе весны в лето по всей Сиреневой, перед окнами и окошками, пенилась сирень. Были ревнивые жители, например Валеркина мать, которые ухаживали за махровой персидской. А у Бадейкиных росла самая неказистая, но с давних пор — родная, своя. И менять ее не хотели, как любая мать не поменяет своего ребенка на чужого, даже и лучшего в глазах соседей.

Эта сирень не росла тут, а жила.

А садовый участок согласились взять. Правда, отец еще поупирался. Он, потомственный металлург, и понятия не имел, с какого бока подступать к фруктовому дереву с ножницами, или как там называется этот инструмент. Никогда не занимался удобрением-опылением и все такое прочее. Но ему ответили, что наука это нехитрая, зато увлекательная, а заводское садовое товарищество, объединившее неутомимых стариков, организует консультации и будет объяснять, что садовые ножницы называются секатором.

В конце концов он тогда впервые пожаловался на сердце, а в ответ дружно замахали руками: «Вот там и укрепите!»

Все хотели, чтобы первый участок на отведенной заводу пригородной земле вскопал и засадил старый горновой Бадейкин. Из уважения к нему. И чтобы для остальных в садовом товариществе был пример. Знали, что Михаил Авдеевич ничего не умеет портить.

И вот в углу участка сколотили домик под толем — с кладовками для лопат, граблей, ведер, будущего урожая и довольно светлой комнатой для отдыха. Мать и Зина украсили ее занавесками с хризантемами несусветно чернильного цвета, но лен был отличным. Под окном приткнулся диван, не новый, со скрипучими пружинами, будто в нем поселился оркестр веселых гномов, но вполне пригодный, чтобы поспать часок и больше.

В ожидании урожая одинокое окошко глазело на жалкие прутики будущих деревьев робко и тоскливо, по стеклу все время катились капли, свиваясь в мокрые ниточки. Первая весна выдалась надоедливо сырой, и пришлось Косте прикатить на тачке бездыханную «буржуйку», как еще в оные времена нарекли эти чугунные печурки, установить подальше от деревянных стен, посередине комнаты, и растормошить в ней пламя. И лопаты не ржавели в темной кладовке, дверь в нее не запиралась, всей семьей гнули спины на участке, кроме одной Тани, которая над ними потешалась, потому что ее грядки не влекли. Она ни разу и не была здесь, сколько ни вспоминай. Не пила с устатку чаю при керосиновой лампе, зажигаемой вечерами.

Еще через парочку годов с могучей линии, протянувшейся мимо, спустили в садовые домики электричество, и в строении, ласково названном «кибиткой» — то ли по-турецки, то ли по-цыгански, словом, «кибитка» и «кибитка» — это вошло в быт, — залучился сегодняшний свет.

А яблони незаметно разрослись. И вишни тоже. И вот уже все баловались вареньем из вишен собственного урожая. Лето подпалило молодые деревца, вишня созрела суховатой, но варенье удалось, как все удавалось матери, и пахло из розеток чем-то неповторимым, может быть особым запахом материнской удачи, на которую не жалелось старанья.

Добравшись наконец до своего участка, Костя почувствовал, что устал. Так устал, что не посмотрел даже на ближние деревья и кусты.

Единственное, на что хватило сил, — это этюдник. Он лежал, завернутый и перевязанный, в темном углу кладовки, где пахло мшистой сыростью. Завтра... И сейчас же это желание — на рассвете вытащить этюдник из мешка — загородилось четким и крупным «НЕТ». Впервые в тишине «кибитки» родилась мысль, которая только и может родиться в одиночестве и тишине, как страх. Он хранил этюды разных лет на антресолях — куда еще их денешь в маленькой квартирке? Но там и Таня прятала какие-то домашние вещи. Перебирая свои запасы, она, конечно, смотрела на его этюды. Без сомнений, все они побывали в ее руках. И не раз. И если бы ей что-нибудь понравилось... Значит, ничего? Ничто не задержало ее взгляда? Не вызвало и словечка?

А Таня оставалась высшим судом.

Ночью он плакал на старом диване. Рухнув на него, он сразу забылся, не слыша, как гномы настраивают свой оркестр. А ночью проснулся с мокрыми глазами...