Чужая мать

Впервые не захотелось ехать в «кибитку». Чувство сиротливости, неосознанной до сих пор, начало давить, вызывая злость. «На Сиреневую поеду, — решил он горько, потому что иронизировал над собой, и нечем было утешиться. — К маме с папой...»

А на скамейке у дома вдруг увидел деда и Мишука, и всю недавнюю оцепенелость будто рукой смахнуло. Сначала Костя увидел их издали и даже остановился, чтобы посмотреть на них, продлить эту радость. Дед был одет во что-то очень теплое, не по весне, мать постаралась, закутала ему шею в свой шерстяной платок, а Мишук прижимался щекой к его локтю. Нет ничего дороже, наверно, того, когда к тебе так прижимается человечек...

Костя подошел и сказал:

— Здравствуйте, бояре! Что делаем?

— Сидим молчим, — ответил отец.

Многие тысячи слов придумали люди, чтобы дружить, работать, ранить, враждовать, объясняться в любви и ненависти, а, похоже, таким вот, подлинно дорогим минутам никакие не нужны слова.

— Сядем рядком — посидим молчком, — предложил дед и подвинулся, давая Косте место рядом с сыном.

Костя сел на тесную скамейку между ними и, раскинув руки, обнял обоих и стиснул. И долго они сидели так, старший, средний и младший, ощущая близость друг друга, пока Костя не спросил:

— Может, посвятите меня, о чем молчите?

— Зина решила, что наш Мишук принес в школу свинчатку, — сказал отец. — Ей заявили, а она поверила.

— Она была у меня, я знаю.

— Не было у меня свинчатки, — прошептал Мишук тихо, теперь прижимаясь к локтю отца.

— А в школе разобрались? Малышу поверили?

— Директор не поверил. Ему сказали, а он вызвал меня из дома, по телефону, велел: «Ко мне, побыстрей» — и того мальчика велел к себе привести, показал на меня и спросил: «Этот грозился тебя убить?», а он засмеялся и ответил: «Совсем не этот!» Забава!

— Не одни мы, значит, ушастики! — ввернул отец.

— И что?

— И все. Извинился передо мной, сам директор. Он нас уважает, хоть еще и не взрослых.

— А чего же ты молчал, когда тебя спрашивали про свинчатку? — рассердился Костя. — А?

— А чем я мог доказать, что не приносил? Показать на другого, кто обещал принести свинчатку в школу?

— Обещал? — возмутился дедушка.

— Но ведь не принес! — вскрикнул Мишук. — И теперь уж не принесет. Чего ж я буду на него показывать?

— По-моему, он прав? — обратился Костя к отцу.

— У нас другая проблема. Дома Зина глаза от горя таращит, а он не хочет туда идти. Вот мы тебя и ждали тут, на улице.

Мишук вытянул голову:

— Все равно я не пойду. Я не буду с ней разговаривать, даже если папа велит!

Костя задумался.

— Понимаешь, Мишук. Тетя Зина у нас... несчастная...

— Не понимаю! — перебил Мишук и хотел слезть со скамейки, но Костя задержал его, положив руку на коленку сына.

— Она ведь хотела как лучше. Она любит тебя.

— Хотела! Много хотела, мало думала. Ей помощники нужны.

— Она твой родственник, кто же ей поможет, если не ты?

— Я сказал, не помирюсь!

— Как-то не по-мужски, — насупился Костя. — А ведь ты мужчина.

Потянулось молчание.

— Я вас приглашаю на чай, — позвал дед.

— Заночуем у деда, — сказал Костя. — Утро вечера мудренее.

А утром, беспокойно выбежав в кухню на странную смесь долетевшего до них смеха и плача, они остолбенели от того, что увидели. Мать качалась на табуретке у стола и смеялась, взмахивая руками, обсыпанными густыми веснушками, а Зина стояла на коленях перед Мишуком, рыдая в голос. Мишук же силился поднять ее и вопил:

— Она хорошая-я-а!

14

И на этот раз Михаилу Авдеевичу ни о чем не удалось поговорить с Костей. Он, как всегда, спал с Мишуком, а Костя на раскладушке в своей старой комнатке. Зина как заперлась, пока мужчины совещались на вечерней скамейке, так и не открывалась до утра. Наверно, ждала, когда Мишук встанет, и перехватила утречком. Она, видно, не спала...

Если он и научил своих чему хорошему, то этому вот — ни замкнутости, ни скрытности с мучающим делом в душе. Самое больное решать без всяких оттяжек. Как больной зуб вырвать. Всех научил, а у самого не получалось.

Костя оделся побыстрей, бурно радуясь примирению Зины с Мишуком, и ушел. Удрал. Так подумалось Михаилу Авдеевичу, едва закрылась за Костей дверь. И старик совсем пригорюнился... От этого бесплодного горевания становилось все тяжелей. Куда Костя удрал так торопливо? На участок? Вот и он пойдет за ним. В сад. Там им не помешает никто. Будет Афон — его спровадить можно, попросить уйти на час, потому что надо с сыном побыть вдвоем. Понимаешь, Афон?

Но уже по дороге к участку, в надоедливо качающемся автобусе, Михаил Авдеевич признался себе, что не из-за внешних причин оттягивался этот разговор. Он не получался внутри, как всю жизнь говорил старый горновой, под ребрами, и до сих пор неизвестно было, о чем просить сына в весеннем саду, чего требовать, чего ему желать.