Чужая шкура

Затаив дыхание, я заканчиваю «Если б не было тебя» и перехожу к следующей песне. Мне сидеть за пианино еще, по крайней мере, четверть часа. Она улыбается, не подозревая, что застала самое начало концерта. Я пытаюсь взглядом передать ей все свое нетерпение и указываю на хозяина, который не позволит мне сейчас прерваться. Она сочувственно закрывает глаза. Было бы справедливее обвинить во всем пианино, ведь я не могу его оставить, пока не сыграю вместе с ним все четыре оставшиеся песни подряд. Если б я не видел, как ее глаза сияют от гордости, я бы запросто встал посреди песни и признался бы, что я тут всего лишь для декорации, и мы бы посмеялись вдвоем, но она с таким вниманием слушает мои безукоризненные пассажи, что мне совсем не хочется открывать правду. Мне приятно нравиться ей не только благодаря моему роману. Даже если это очередная ложь — на этот раз я выдумал ее по собственной инициативе, без оглядки на Карин. Склонившись над инструментом, я вторю его клавишам и чувствую себя на удивление свободным.

Хозяин приносит ей блин, она расправляется с ним в два счета и закуривает, отгоняя дым, чтобы лучше меня видеть. За моей спиной в зал ввалилась орава туристов; потоптались, поморщились, переглянулись и убрались восвояси. Один из любителей бульона вышел вслед за ними, бросив в мое блюдечко два франка. Кажется, Карин едва сдержала недовольную гримасу. Положив сигарету в пепельницу, она повторяет заказ. Когда хозяин подает ей новую порцию, она заговаривает с ним, не отрывая глаз от меня. Он смотрит на часы, видимо, она спросила, в котором часу я «заканчиваю». Я вижу только его спину, но догадываюсь, что он говорит: мол, по-разному, зависит от наплыва клиентов. Она еще что-то говорит. Подняв руку, он поглаживает лысину. Она кивает. Он возвращается к своим сковородкам. Она его окликает, указательным пальцем чертит над тарелкой круг.

В тот момент, когда я доигрываю «Америку», она уже съела половину третьего блина с ветчиной и сыром. Я делаю глоток «Туборга» и бросаюсь к ее столу. Могу уделить ей ровно четыре минуты сорок пять секунд, пока моя программа не возобновилась. Вытянувшись перед ней по стойке «смирно», я жду, когда она доест. Сидя за пианино, я все думал, с чего начать наш разговор и совершенно запутался. Мне вдруг пришло в голову, что мою любимую марку пива она могла узнать из бланка заказов в отеле родителей. Она поспешно проглотила последний кусок и поперхнулась. Я хлопаю ее по спине. Хозяин приносит стакан воды. Тридцать секунд уже потеряны.

— Запишите на мой счет! — решаюсь я, указывая своему работодателю на ее тарелку. — И на сегодня найдите мне замену, хорошо? До завтра.

Хватаю пальто Карин, другой рукой беру ее за руку и быстро выхожу с ней на улицу. Она оступилась и схватилась за мое плечо. Закутываю ее в пальто. Наконец она прокашлялась. Глубоко вздыхает.

— Вы долго думаете, зато потом за вами не угнаться.

Я рад, что она вновь перешла на «вы». Ласково привлекаю ее к себе. Она не противится. Два облачка пара слились в одно. В сиянии неоновой вывески «Блины Монмартра» я отвел пряди волос от ее губ.

— Вы не очень злитесь на меня, Ришар?

Я нетерпеливо дернул плечом.

— И все же немножечко злитесь? — говорит она неуверенно, но с надеждой.

Я шепчу, почти касаясь ее уха губами, как можно романтичнее:

— Schild en vriend.

— Что?

Я перевел смущенно, с легкой обидой:

— Щит и друг.

— A! Schild en vriend, — поправила она, хотя на мой взгляд ее произношение почти ничем не отличается от моего.

И вдруг прильнула к моим губам. Затягивает, засасывает, кусает, изучает, терзает, отстраняется, чтобы перевести дух, и набрасывается опять, цепляясь за мои плечи. Мои пальцы столь же нежны, сколь яростны ее поцелуи. Из блинной доносятся «Елисейские поля». Хозяин через окно машет мне рукой в знак солидарности. Карин останавливает мои руки и прижимает их к своим бедрам.

— У меня сейчас сессия, и я могу прекрасно обойтись без вас, мне гораздо лучше одной. Вам тоже, да?

— Я только что собирался вам это сказать.

— Идем к вам? — говорит она, обвивая мою руку вокруг своей талии на спуске с холма.

Я молчу, и она угадывает мои сомнения:

— Надеюсь, вы живете, как бомж, на двухстах квадратных метрах, мрачных и пустых, потому что ваша бывшая забрала всю мебель.

— Надеетесь? Почему?

— Тогда мы будем квиты.

— Вы ошибаетесь. Я любил свою жену, Карин, мне не в чем ее упрекнуть. И я никогда не ездил в Брюгге. Для меня вы все еще живете в старинной гостинице на Хрунерей.

— И у меня нет никакой дочки?

Я в замешательстве. Этого я не ожидал.

— Нет… Да… Как хотите.

Она судорожно всем телом прижалась к моей руке.

— Так или иначе, дочери у меня нет. Я произвела ее на свет, и только. Она принадлежит моим родителям. И заменит им меня.

— Я вас ни о чем не спрашиваю, Карин.

— А я спрашиваю. Я не понимаю, почему дала вам пощечину. Никогда раньше со мной такого не случалось.

— Со мной тоже.

Мы еще крепче прижимаемся друг к другу на тротуаре, покрытом тонким слоем очень скользкого льда.

— Понимаете, мне так стыдно за свою жизнь! Стыдно, что я вот такая.

— Но вы самая…