Чужая собака

Иван Дмитриевич большей частью мыслил скептическими категориями, что делало его нерешительным и робким в жизненных ситуациях. Сейчас стояла проблема, где раздобыть деньжат на законную выпивку и что делать с собакой: оставить себе как нежданный подарок судьбы ко дню рождения или всучить бездоходную скотинку охотнику Горшенкову из двадцать третьей квартиры. Но Горшенков мог и не взять, собака, видимо, со скрытым дефектом, раз хозяин ее бросил.

Иван Дмитриевич расстроился. На скамейку подсел человек в толстом пальто с поднятым каракулевым воротником. В руках человека покоилась трость, вырезанная из корневища. Он постучал палкой по мерзлой земле, но Ивану Дмитриевичу вдруг показалось, что сосед бесцеремонно толкнул его в правую ногу своим сучковатым инструментом, словно хоккейной клюшкой. Он даже ощутил боль в косточке и невольно дрыгнул ногой, но как человек по натуре деликатный смолчал, рассудив, что это ему померещилось. Приблудная собака забеспокоилась.

— Отличный песик… Он вас так любит, — завистливо всхлипнул незнакомец, поворотя нос из каракуля. Коротков в сумраке успел заметить его маленькие острые глазки и сдавленное в висках лицо. Не дождавшись ответа, голова незнакомца юркнула в воротник.

Иван Дмитриевич укорил себя за бестактность и уже хотел ответить, но незнакомец опередил.

— Это бретонский гриффон? — спросил он в пространство.

— Гриффон, — повторил Иван Дмитриевич, понимая, что незнакомец спросил о породе собаки.

— Я так и знал… В молодости у меня был гриффон Аякс. Злоба и привязчивость к зверю, в особенности к волку, была изумительная. Брал мертво. Но по зайцу гнал плохо. И была дурная привычка бросаться на овец. Только теперь вот такой охоты нет…

— Нету, — согласился Иван Дмитриевич: не хотелось разочаровывать человека. Желание выпить и поесть чего-нибудь горячего не проходило. Он ощупал мелочь в кармане, проглотил слюну, пососал потухший окурок и выбросил его в снег.

— Гончие привязываются открыто и никогда не лгут в своих симпатиях, — интеллигентно похвалил собаку незнакомец, осторожно дотрагиваясь палкой до густого загривка пса. Собака сверкнула клыками.

— Не любит палку, — предостерег Коротков и пошевелился на ледяной скамье, вытащил часы «Молния» на цепи, посмотрел на стрелки. Мимо прошла дама глубокой молодости и равнодушно покосилась на обоих.

— Как собачку вашу зовут? — пристал незнакомец, усмехаясь плоскими губами.

— Никак, — грубо ответил Коротков и спрятал часы.

— М-да, отношения людей ложны, несовершенны. От ума идут, — обиделся человек и поковырял тростью мерзлую землю.

Собака столбила кусты.

— Люди о своем уме мыслят, как о собственных часах, — огрызнулся Иван Дмитриевич. — Каждый думает, что его часы хорошо идут.

— Как, как? — встрепенулся незнакомец, даже подпрыгнул на скамейке.

— Так, — желчно сказал Иван Дмитриевич. — На самом деле никто не знает точного времени…

Человек вдруг засмеялся, и смех его был похож на крик гуся:

— Га-га-га! Честное слово, вы мне нравитесь. Блестящий софизм! Га-га-га! Не ожидал, не ожидал…

Нос незнакомца качался из стороны в сторону, хлюпал, свистел и трубил.

Коротков покраснел в темноте: ему не понравилось непонятное слово. И было неясно, к чему клонит незнакомец, напустивший столько туману. Он почувствовал тревогу. Чем больше приглядывался к соседу, тем больше укоренялся в мысли, что сосед похож на театрального агента из подземелья, только нос чуточку повнушительней, чем у того пустобреха, торговавшего беспросветными лотерейными билетами.

Над садом горели круглые фонари, освещая мрак аллеи. Сосед выудил из кармана платок, благодушно высморкался. На платке отчетливо мерцал кабалистический знак непонятного содержания, будто вышитый фосфорными нитками. Иван Дмитриевич протер глаза, но знак — ворон-птица каркающая, — не исчез, а налился кровавым светом. Коротков содрогнулся и ощутил в душе легкое таяние чего-то важного, что берег от всех, и вдруг стал говорить, торопливо захлебываясь, о своей грешной жизни, беспутной годами, выдавая свои сомнения и затаенный плач. Каракуль сипел носом, кивал и все прекрасно понимал с опережением и убивал странно построенными фразами возражения. Иван Дмитриевич говорил, говорил, чувствуя, как ледяные иглы покидают сердце.

— Не горюйте, — сказал человек и аккуратно сложил страшный платок. — Никто сейчас не выполняет обязанностей своего бытия. Человеческий род неразумен. Утешьтесь, вы многое вынесли…

Иван Дмитриевич очнулся от наваждения, с испугом глянул на соседа: тот существовал в своем громадном пальто, и светящееся облако плыло над садом.

«Заболел я, что ли?» — уныло подумал Иван Дмитриевич и закурил дешевую папиросу. От табака ему стало легче.

— Продайте собаку, — неожиданно предложил незнакомец, — Она вам ни к чему, — и начертил тростью треугольник на снегу.

— Как это ни к чему? — встревожился Иван Дмитриевич, разгораясь неодолимой симпатией к приблудному псу.

— Конечно, ни к чему! Держать негде, знакомых нет, которые любят собак…

— Гм, — только и произнес Иван Дмитриевич со злобой. Он помнил, что ничего такого про собаку не говорил.