Чужая страна — черника

Он подставил для этого другой стул. Он вообразил себе, что на этом стуле сидит Маса из Финляндии, но из игры в автомобили с ним ничего не получалось: они все время болтали.

Ну а Та́ге, швед, который стал ему летом почти что товарищем?

Он куда — то девался, наверное, перешел в другую школу. Во всяком случае, этой осенью Янне не видел его ни разу. К тому же победить товарища не доставляет особой радости. Другое дело одолеть какого — нибудь плута. Вроде Бертела.

Янне толкнул на стул Бертела и сердито сказал:

— Смотри, веди себя хорошо.

Но первый автомобиль появился со стороны танцевальной площадки, и так же было со вторым и с третьим.

Янне выгнал Бертела из дому и крикнул ему вдогонку:

— Ты всегда жульничаешь, негодник!

После этого он лишь глядел на серую завесу дождя.

Но тут в прихожей послышались шаги. Янне подлетел к двери и прислушался. Шаги остановились за дверью Лемпиненов. Он приоткрыл дверь.

В прихожей, скорчившись, стоял Пертти, вероятно, он искал ключ под ковриком у порога. На нем был длинный черный дождевик, в руках он держал белый бумажный мешок.

— Хей по дей![16] — крикнул Янне.

Пертти вздрогнул и распрямился.

— Хей, — негромко отозвался он.

— Что ты купил? — спросил Янне.

— Бу… булки.

Пертти обвел взглядом прихожую и уставился на ноги Янне. Такое разглядывание сделалось Янне в тягость. Он пытался придумать, что бы сказать — все равно что.

— Я в одних чулках… — наконец пробормотал он.

Однако Пертти по — прежнему глядел на его ноги. Он стоял тут, возле Янне, но почему — то казалось, что он далеко, так далеко, что слова не долетали до него.

— Дождь идет! — крикнул Янне как будто глухому.

Наконец Пертти шелохнулся. Он посмотрел на тучи, кивнул, но ничего не сказал.

Янне повернулся. Он хотел уйти к себе; с Пертти невозможно было оставаться наедине. В его присутствии делалось неловко, с ним, бессловесным, ни о чем нельзя было поговорить.

Но обещание, данное самому себе и Рахикке, приковало его ноги к полу и заставило его сказать:

— Пойдем ко мне?

Пертти вздрогнул, по его лицу прошла быстрая дрожь. Затем он прошептал:

— Ком…[17] ты…

Они прошли через пахнущую одеждой прихожую. В кухне Пертти снял с себя плащ и положил его на спинку стула. Янне присел на койку. Это была постель Уллы; кашель Пертти слышался по ночам за стеной маленькой комнаты.

Пертти присел к столу. Он водил пальцами по узорам скатерти и слегка раскачивался всем телом.

Янне снова стало неловко.

Он должен что — то сказать, сейчас, сию минуту. Но в голове у него было пусто, и ни слова не навертывалось на язык. Он возил ногой по полу, ставил ее на подушечки пальцев, складывал руки крест — накрест на груди, посмеивался, чесал себе затылок, бока, широко расставлял ноги, упираясь локтями в колени. Потом он стал утирать нос.

Так опять прошло некоторое время.

А Пертти… он лишь сидел и ждал. Или, возможно, ему было так же, как Янне теперь: его губы тоже хотели произносить слова, те, что он слышал от других, с которыми соглашался и на которые отвечали. Но у Пертти никогда не было слов, никогда.

Швеция отняла у Пертти слова.

А на бессловесного не обращали внимания среди многих других: среди других надо было кричать и говорить не переставая, быть таким, как Ганс или Юлле, всезнающим. Поэтому бессловесному приходилось оставаться одному в том сумраке, где у вещей нет названий и где ощущения лишь отдаются какой — то странной болью в груди.

Но у него, Янне, слова были. Он принес их с собой из Финляндии, и они уже бесповоротно укоренились в его уме. Он рассматривал вещи в кухне Лемпиненов: шкафы, стулья, коврики, кастрюли и сковородки. Он знал, как называется каждая вещь. Знал он имя и собственным чувствованиям: он был в тревоге за Пертти.

Если бы он дал ему часть своих слов. Если б он знай себе тараторил, показывал на вещи и называл их по именам. Тогда Пертти волей — неволей пришлось бы учиться.

— У вас часы с кукушкой…

Взгляд Пертти пробежал от узоров на коврике до двери и обратно. Одновременно Янне понял, что Пертти даже не услышал его толком. Он робел, боялся, как бы незнакомые слова не задели за больное место. Поэтому он и его, Янне, слова пропускал, как ветер, мимо ушей, ведь слушать ветер не больно.

— Утюг, сковородка.

Янне вдруг захотелось взять Пертти за грудки и потрясти, пробудить его. Но руки могли коснуться лишь оболочки груди, но не ее нутра, и слова тоже не проникали туда.

Он встал. Он не знал, куда девать руки и ноги. Руками хотелось что — то делать, совершать. Он провел пальцами по числам матерчатого календаря: каждое число ощущалось пальцами одинаково и рождество тоже. Потом он наклонился и заглянул в сплетенное из лыка лукошко. У Лемпиненов тоже были газеты, макулатурные издания вроде «Ню́юрикки» и выпуски серии «Здоровье». Но было здесь и другое: на самом дне лукошка лежала кипа тонких брошюр. Он взял одну. На ее обложке бежал по холму солдат с занесенной для броска гранатой. Еще дальше виднелся куст разрыва и горящий танк.

Пертти стал рядом с ним, нагнулся и стал копаться в кипе брошюр.

— Это… бра[18], — сказал он и протянул Янне брошюру в красной обложке.