Чужая весна

Стихи Червинской безупречны в смысле вкуса, у нее нет ни аффектации, ни декламации, ни срывов. Но кажется, что именно боязнь нарушить «литературные приличия», позволив себе прямое выражение чувства, допустив подлинную взволнованность, заставляет ее отказаться от поисков «настоящего слова», избрав путь иносказания и намеренно ограничив свои возможности. Тема ее «Все-таки душа согрета болью о себе самой» отводит ее часто в сторону слишком личного — пресловутого «человеческого документа». До претворения личного в общечеловеческое, в то, что может быть почувствовано и сопережито читателем, она доходит лишь в некоторых стихах, как, например, в лучшем в ее сборнике стихотворении, где слышится биение не «городского», а живого человеческого сердца:

Все помню — без воспоминаний,
И в этом счастье пустоты,
Март осторожный, грустный, ранний,
Меня поддерживаешь ты.

Я не люблю. Но отчего же

Так бьется сердце, не любя?
Читаю тихо, про себя:
«Онегин, я тогда моложе,
Я лучше, кажется…»
Едва ли,
Едва ли лучше, до — печали,
До — гордости, до — униженья,
До — нелюбви к своим слезам…
До — пониманья, до — прощенья,
До — верности, Онегин, Вам.

Если возможно сравнение поэта с радиоаппаратом и определение задачи поэта, как уловление звуков, витающих над нами, но нам недоступных, и низведение их в жизнь в формах, достигающих наших чувств, то надо сказать, что именно у Ант. Ладинского чувствуется высокая и чистая антенна, от земли устремленная в тот эфир, где однажды пролетел лермонтовский ангел. Ладинский стремится как будто к тому, чтобы мысленно проследить воздушный путь этого ангела, ощутив «холодок эфира на кончике пера», уловить наконец, вспомнить и передать тот напев, единственный и неповторимый, который может преобразить «скучные песни земли».

При разборе предыдущих сборников Ладинского, на страницах «Журнала Содружества» в 1933 г., мною уже была отмечена тема лермонтовского ангела как одна из основных тем его поэзии. В сборнике «Стихи о Европе» эта тема представлена в своем дальнейшем развитии. Поэт входит в лермонтовскую стихию, он стремится низвести на землю то отдаленное, небесное, что просквозило намеком в стихах Лермонтова, и магическими заклинаниями звучат строки о «белом парусе на море голубом» и о вновь пролетающем по «небу полуночи» ангеле. Но «никак нельзя руками дыханья удержать», «все ускользает».

Душа вернется к Богу,
И музыка потом
Утихнет понемногу
В пространстве голубом.

Затиханию этой чудесной, невнятной музыки, «черному закату» Европы и отлетающей душе культуры и посвящены стихи последнего сборника Ладинского.

И бедную лиру с улыбкой
Я страшным векам отдаю.

Ладинский — сын современной культуры и певец ее; в своих стихах он как бы подводит итоги этой культуры. Мы часто встречаем у него образы из мифологии, Библии, классических художественных произведений, как например, миф о похищении Европы, о золотом руне, образы Навзикаи, Иова, блудного сына, Гамлета и Офелии, Дон Кихота и Санчо-Пансы, андерсеновского свинопаса и принца, лафонтеновского дуба и тростника и пр. Собственные имена не отягощают стихов Ладинского, как отягощали они произведения некоторых символистов. Не отягощают потому, что это не просто имена, а вновь пережитые образы, наполненные новым содержанием, воспринимаемые нами как персонажи на сцене. Старые герои в стихах Ладинского рождаются заново, чувствуют нашими чувствами, живут нашею жизнью и подвержены общей с нами судьбе. Склонность поэзии Ладинского к театру проявляется не только в его пристрастии к изображению сценической бутафории, в ощущении им театрального воздуха, но главным образом в его театральном преображении мира, в этой свойственной ему в высшей степени динамике образов.