Чужая земля

– Да, собственно, ничего, – развел руками Черногоров. – Коли чистосердечно поведает, как дело было, искренне осознает свою вину и раскается в совершенном – пойдет с миром на все четыре стороны.

Он попытался обнять дочь, но Полина схватила его за руки и испытующе посмотрела в глаза:

– Ты ведь знаешь, что Решетилов не враг, правда?

– Знаю, – примирительно улыбнулся Кирилл Петрович. – Успокойся, дочка, все образуется.

– Обещаешь?

– Обещаю.

* * *

Возвращаться домой, в пустой флигель, где изрядно надоела каждая мелочь, Аркадию не хотелось. Он шел, не разбирая дороги, топая начищенными башмаками по замерзшим лужам, натыкаясь на невидимые ему ящики в темных товарных дворах и не обращая внимания на лай сторожевых собак.

Ристальников недоуменно перебирал в памяти сегодняшний вечер и не мог понять произошедшего. Двуличие и подлость Гимназиста никак не укладывались в его голове; на простое недоразумение выходка глубоко уважаемого им человека явно не походила; и уж на шутку – тем более. «Отчего он в день своего рождения даже не пустил меня на порог? – в который раз спрашивал себя Аркадий. – Он выглядел так непривычно смущенным, пытался извиниться. Атаман – передо мной?! Небывальщина! Будто засада у него за спиной притаилась, и не оставалось другого выхода… Может, и в самом деле, не стоило мне к нему соваться? Приглашения-то я не получал! Он сам не раз напоминал, что даст знать, когда являться. И зачем я полез?» Легкая обида все же кольнула Аркадия:

«Я ему – не как остальные, не просто сотоварищ…» Неожиданная спасительная догадка осенила его: «Верно, сидел в доме кто-то, с кем мне лучше не встречаться. А я уж – в обиду… Совсем свихнулся, „бдительность потерял», по выражению наших любимых коммунаров». Аркадий с облегчением вздохнул и повернул к «Парадизу».

Глава XXII

Камера губернского политизолятора ОГПУ была обычной, шесть аршин на три, и отличалась от мрачных казематов домзака редкой чистотой и довольно большим окном.[15]

Со времен пролетарской революции Сергея Андреевича Татарникова арестовывали трижды.

К произволу властей он привык и считал свои, обычно короткие, заключения необходимой платой за возможность вести крайне доходную коммерцию и проворачивать «темные делишки».

И на этот раз ничто не предвещало серьезных опасений – Татарникову вменялась лишь дача взятки, да и то доказать достоверно пока не удалось. В худшем случае Сергею Андреевичу грозило три года губернского исправдома.

Положение осложнилось, когда молодого следователя сменил на допросах сам полпред Черногоров. Его, похоже, вовсе не интересовали махинации Татарникова. Глава местных чекистов упорно пытался доказать связь «Императора биржи» с уголовниками, в частности с покойным налетчиком Фролом. В ответ Сергей Андреевич терпеливо опровергал абсурдные обвинения Черногорова и писал жалобы в прокуратуру. В конце концов Татарников понял, что полпред не отступит, и стал просто молчать. Тогда Черногоров пошел на некоторое ужесточение режима для Татарникова – арестанту запретили получать любую корреспонденцию и полностью изолировали от контактов с другими заключенными, как на прогулке, так и в камере, переведя в другое место соседа Волина, бывшего октябриста. В то же время прекратились и допросы. Сергей Андреевич понял, что его решили «поприжать».

Потеря Волина огорчала его больше всего. Разговорчивый, да к тому же еще и умный сокамерник был хоть какой-то отрадой в череде серых тюремных будней. «Нажим» Черногорова продолжался две недели, однако результата не принес – арестант продолжал молчать. Кирилл Петрович решил снять осаду и перейти к уговорам и всяческим посулам. Татарникова опять стали содержать по общим правилам, и очень скоро он получил нового соседа – серьезного паренька лет двадцати.

Его доставили на рассвете. Сергей Андреевич проснулся от грохота открываемой двери, откинул одеяло и, щурясь от света (электричество, как и положено, ночью не отключалось), посмотрел на сокамерника. Татарников безошибочно определил, что молодой человек арестован всего несколько часов назад и только что пережил первый допрос.

Новенький тут же плюхнулся на одну из свободных коек, выбрав из двух имеющихся наихудший вариант, – ту, что была ближе к двери (соответственно, и к отхожему месту). Вскоре он заметил, что койка расположена не очень удобно, но не перебрался, из чего Татарников заключил, что сосед просто не хочет находиться напротив него. Молодой человек не распаковал дорожного мешка, небрежно засунув его под койку; раскатал матрац, укрылся одеялом с головой и судорожно свернулся калачиком. «Первая „посадка»!» – смекнул Сергей Андреевич и немного погрустнел – его вовсе не воодушевляло подобное соседство.

Новенький молчал три дня, стараясь как можно меньше обращать на себя внимание. Он даже кушал не за столом, а на койке. Сергей Андреевич приглядывался к нему, отмечая любые мелкие детали и особенности.