Чужестранец

Спустившись в эту темную и влажную мглу, Мирко сразу каким-то неизвестным чувством ощутил, что за спиной остался рубеж. Рубеж необжитого, древнего и неустроенного человеком мира. Там было по-своему хорошо, там можно было превратиться в кого угодно, но там нельзя было оставаться человеком. А здесь, за холмом, властный и манящий голос жилья вел мякшу за собой без всякой дороги, среди темной ночи, и ничего не могло теперь помешать ему достичь людей. К тому же Пори был рядом, и чуткий собачий нюх уж точно бы не ошибся.

Огонь, увиденный с холма, скорее всего, был пастушьим костром, либо стерегли скирды мужики. За бурными событиями последних дней мякша не то чтобы потерял счет времени, но просто забыл о нем. Где-то на днях хлеб должны были начать складывать в скирды. В Холминках это были суслоны, в Сааримяки — городки, а как на Хойре, того Мирко еще не знал. Впрочем, в Мякищах, должно быть, уже начинались первые холода. Мирко вроде и не задерживался нигде на пути лишку, но внутри будто сидел кто-то, постоянно торопивший: скорей, скорей, на юг.

Лес кончился быстро. Наверно, девицы и ребята ходили сюда собирать грибы, делая это осторожно, чтобы не нарушить плодоносную грибницу. Они, наверно, тоже наслушались, а может, и друг другу рассказывали, темные и таинственные истории о грибах, а потом хихикали от смешного, невсамделишного страха. Они, видно, думали, что грибы в этом леске сделались почти домашними, что можно их скликать и гонять, будто кур по двору. Что ж, Мирко-то знал теперь истинную силу этих подземных воинов. Но он не будет говорить об этом никому: ни ночью у костерка, ни среди ясного дня. Все равно никто не поверит. Да так, видно, и к лучшему, а то ведь никого после и кнутом в лес за грибами не загонишь.

Дальше по пути лежало жнивье. За ним вроде бы поднималась еще одна низкая гряда холмов, а дальше уж текла Хойра. Там, на берегу, и стояло село. Костер приближался. Возле него явно кто-то сидел, да не один. «Как подъехать бы так, чтобы дубиной в лоб не засветили? — подумал мякша. — Я-то, пожалуй, отобьюсь и на сей раз, только надо ли? А то со всеми, как от колдуна вышел, подраться умудрился. Вот уж правду дядя говорил: единожды меч поднявши, уже не опустишь. А далеко ли я с тем мечом прошагаю? Пока другой не найдется, покрепче?»

Мирко остановился, спешился, подозвал к ноге забеспокоившегося в виду огня, людей и запаха пищи Пори, и, ступая ровно и свободно, как человек с чистой совестью, пошел к костру не таясь. Тащиться среди ночи в деревню, будить отдыхающих после работы людей, искать там Реклознатцева знакомца — да кто знает, долетел к нему тогда ворон, нет ли, — Мирко не хотелось, неправильно это было. И еще, поди, тот самый лодочник, Ари Латикайнен, и забыть уже успел про некоего Мирко Вилковича из каких-то неведомых Холминок. Небось лодочник день и ночь на реке столько народу перевидает, что в глазах темно. Часок помнил, а после и забыл. Мирко хотел переночевать у костра, в поле. Последний раз это было страшно давно: три седмицы назад? Или все четыре?

Мирко старался не таиться, но, видно, жизнь в лесах, занятия с дядей Неупокоем да привычка долгого уже похода невольно заставляли его ступать настолько бесшумно, что люди, сидевшие у костра, не заметили его, пока он не выступил из темноты. К тому же они увлеклись разговором. Видно, не боялись нападения, не знали, что разбойники стоят близко.

— Доброй ночи вам, люди добрые! — негромко и ясно молвил Мирко. — Не обессудьте, что потревожил. Дозвольте к огню погреться.

Трое — двое здоровых мужчин и юноша, почти мальчишка, — разом вскочили и шарахнулись назад. Тут Мирко увидел, как они одеты, и разом вспомнил, что сегодня за день. Смеяться, конечно, было вовсе не к месту, но тяготившее его, не прошедшее еще чувство страха и предчувствие грядущей беды должны были как-то выйти наружу. А чем еще избыть страх и беду, как не смехом? А дело было в следующем: и пожилой чернявый дядька с кудлатой бородой, и второй мужик, помоложе, кудрявый, и белобрысый мальчишка — все как один были в тулупах, вывернутых наизнанку, в повязанных на голову полотенцах и с кочергами в руках. Молодой вытаращил глаза, весь побледнел и завопил, что есть мочи:

— Леший! Леший, дядя Прастен! Как есть леший!

— Ну да, с лошадьми и собакой, — ответил Мирко, давясь и чуть не пополам сгибаясь от разобравшего его хохота. — Не серчайте, — выдавил он. — Я не со зла…

Кудрявый, похоже, опомнился. Он поспешно оглядел себя — нет ли в чем изъяна? — приосанился, подбоченился, выступил вперед — весь, как был: в старом тулупе навыворот, в белом утиральнике на голове, с кочергой в руке, словно Гром со своей разящей секирой, весь переполненный важности и надменности. А вот этого последнего Мирко уже не любил. События последних дней изменили его. Он был теперь вправе, утверждать, что он любит, а что нет. И вовсе не оттого, что сам набрался нахальства и надменности, просто он начал понимать себя.