Чужеземец

Сколько можно искушать Бога? …А тётушка всё говорила, разъясняла, как лучше идти степью. Наивный юноша Гармай принялся уговаривать её присоединиться к ним — мол, наша лодка всех поднимет. Алан сразу понял: бесполезно. Никуда старуха не полетит. Не нужно это ей. Тут её земля, её дом… и ещё что-то непонятное… какая-то серебристая нить, какая-то связь. Причастность…

Он чувствовал — ей осталось недолго. Необъяснимая уверенность — но тоски и боли не было, лишь пропахшая земной полынью печаль. Как после панихиды, когда гаснут свечи, уходит священник и пустеет гулкое, наполненное упругим воздухом пространство храма.

Нет, она ничуть не была похожа на маму. Та ушла буквально за несколько месяцев… вирусная лейкемия. Вирус тогда уже выделили, а до сыворотки пять лет оставалось. Алан как раз кончал третий курс. Такой чёрной тоской крутило, что всерьёз думал о том, чтобы распахнуть окно — и туда, надувшейся луне навстречу… безо всякого зонта-парашюта. И после уже, когда принял крещение, воцерковился — нет-нет да и раздирало болью: о ней, неверующей, и записку-то на Литургии не подашь… только внутри себя молиться, своими словами.

Алан снял с груди крест из твёрдого дерева «аргайси» — ещё в Хагорбайе вырезал, времени-то навалом было. Протянул старухе.

— Матушка Саумари, — он и сам не понял, с чего вдруг назвал её матушкой. Так уж на язык легло. — Вот, возьми, прошу тебя. Держи при себе, ладно? И да будет на тебе рука Триединого Бога и Матери Его.

Тётушка задумалась на миг, собралась было что-то ответить — но так и не сказала.

Взяла крест, сунула за пазуху.

И сквозь просвет в кронах мигнула над ней звезда. Не из самых ярких. Наверное, потому что очень уж далёкая.

16

На здешней луне тоже видны серые фигурки — то ли обнимаются парень с девушкой, то ли грызутся два хищных зверя. Особенно они заметны, если долго лежать и глядеть в небо. Сухая трава слегка покалывает затылок, шуршат где-то вдали суслики, давно уже погас костерок, да и нет от него никакой пользы. Тепла не надо — степь не успела ещё остыть, слишком уж горячо летнее солнце. Жарить на костре тоже нечего. Вяленое козье мясо уже неделю как доели, а охотиться… иногда на горизонте проносились быстрые тени — сайгаки, которых Гармай называл степными козами. Но с чем охотиться? Ни винтовки, ни даже лука. Втуне пропадает мальчишкино умение стрелять — если, конечно, это не пустая похвальба. Да и стрелял-то он из чего? Разбойничий лук на дальние дистанции не бьёт. Тугой он, крепкий, стрела должна кожаные доспехи дырявить, а если повезет — и медные бляхи, нашитые поверх кожи.

Впрочем, пустые мысли — сайгаки, луки… Им и суслика-то ни разу не удавалось поймать — несмотря на звериную реакцию Гармая и молитвенную поддержку Алана.

Суслики всё равно были шустрее.

Надо было всё-таки настоять… Ну да, Гиуми — не просто животинка, не просто конь. Пить его ещё тёплую кровь, вырезать полосы мяса и вялить над костром…

Действительно, не по-человечески как-то. Конь ведь подружился с ними, особенно с мальчишкой. Тот и разговаривал с ним всё время, шептал что-то в здоровенные мохнатые уши, даже пел ему горские песни — тягучие, печальные. Алан не знал этого языка, улавливая лишь отдельные корни.

А с другой стороны, что важнее — две человеческие жизни или телячьи, вернее, жеребячьи нежности? Всё равно ведь Гиуми пал на восьмые сутки. Поить его как следует — бурдюки опустели бы уже дня через два. Тогда зачем вообще его брать?

Потому и давали бедняге чуть-чуть — только что смочить тёплые чёрные губы. А ведь он чувствовал, что вода есть, что со спины его свешиваются два больших кожаных бурдюка, связанных ремнями. И не возмущался, не бунтовал — только глядел жалобно. Как ребёнок в больнице, пришло вдруг на ум сравнение.

Когда ноги его подкосились и конь рухнул на бок, дико захрипев и пуская пену, оба они поняли — вот и всё.

— Мучается… — вздохнул мальчишка.

— Да, жалко беднягу, — согласился Алан. — Хоть и неразумная тварь, но душа-то ведь всё равно живая…

— Это Гиуми-то неразумный? — изумился Гармай. — Он же всё понимает… понимал.

Господин, нельзя, чтобы он так вот помирал… это ещё долго может протянуться.

Сейчас…

Вынув заткнутый за набедренную повязку «режик», он опустился на колени рядом с конской шеей, обхватил её левой рукой, а правая вдруг метнулась с неуловимой скоростью — лишь сверкнуло солнце на стальной полоске. Гиуми вскинулся, по телу его пробежала судорога, а из горла тугой волной выплеснулась тёмная кровь.

Гармай едва успел увернуться — и то несколько капель брызнуло ему на ноги.

Вот тогда-то они и решали — попользоваться тем, что осталось от коня, или, взвалив на себя поклажу, двинуться дальше. Алан поначалу думал, что практичный мальчишка сам будет настаивать на мясозаготовках, но тот решительно объявил:

— Кровь друзей пить нельзя, господин. И есть их тоже нельзя.

Спорить, честно говоря, не хотелось. Пускай коня едят степные шакалы и птицы, не отягощённые химерой совести…