Чужеземец

— Ну, — отодвинув опустевшую миску из-под гаори, проблеял старичок Хунниаси, — поели сытно, надо бы и богов ублажить. Хэйгар, — он кинул взгляд в сторону своей прекрасной половины, обильной телесами тётки лет пятидесяти.

Жена, молчаливо поклонившись, подала большую чащу с зерном. Хозяин сунул туда похожую на птичью лапку ладонь, помедлил и нараспев произнёс:

— О боги благосклонные, изобилующие силой и властью всякой, вам принадлежит земля и вода, огонь и воздух, вы господа над нами, людишками, и подаете нам всё потребное для жизни. Мы же покорствуем и приносим установленную обычаем жертву.

Он размахнулся и запустил горстью зерна в горящий очаг.

Алан, мысленно читая Иисусову молитву, чувствовал, что этим не кончится. Обычно кончалось, но тут… из глубины всплывало тяжёлое и неизбежное понимание.

И действительно. Хуанисси неспешно протянул чашу супруге. Вот же не повезло…

Нарваться на такого набожного старичка.

Тётка ловко запулила зерном в очаг, причём — Алан заметил — сэкономила. В её лопатоподобную ладонь поместилось бы куда больше, чем досталось богам.

Потом пришёл через сыновей и внуков. Плохо дело. Значит, и его не минует чаша сия. Не может быть, чтобы пренебрегли гостем.

И действительно. Старик Хунниаси, слегка поклонившись почтенному гостю, протянул ему расписанную затейливым орнаментом глиняную посудину.

— Возблагодари же и ты высоких покровителей наших.

«Ну, вот и всё, — пронеслось в мозгу. — Приплыли».

Алан выпрямился и, подавив комок в горле, сказал:

— Прости, уважаемый, но я не стану этого делать. И вот почему…

Его слушали молча, не перебивая, но родившаяся в горнице тишина казалась чем-то вроде огромной, прозрачной медузы, студенистой массы, внутри которой вязнут слова. И даже льющийся из окон солнечный свет, проходя сквозь упругий воздух, обретал новые и странные свойства — он точно сгущался у ног Алана, готовясь выплеснуться бездымным белым пламенем.

— И поэтому я верен Богу Истинному, Единому, Владыке Мира, — завершил Алан. — Потому и не поклоняюсь духам, которые в незапамятные времена предали Его. Вы об этом не знали, и вашей вины здесь нет. Но я принёс вам истину, а уж примете ли вы её — дело вашей совести.

Не примут — это он чувствовал селезёнкой. Мрачные взгляды, сведенные в щепоть пальцы — защита от сглаза.

— Странные слова говоришь, — нарушил, наконец, молчание старик Хунниаси. — Странные и безумные речи. В своем ли ты уме, путник? Мы люди простые, в премудростях не смыслим, но богов наших порочить не дадим. Гиахиру, — повернулся он к одному из внуков, — беги к почтенному Арханзиму, приведи его.

Мальчишка опрометью метнулся за порог — точно камень, выпущенный из рогатки.

— Арханзим, — вновь повернулся хозяин дома к Алану, — был жрецом в храме сияющего Хаалагина. Так получилось, что ушёл он на покой, теперь у нас вон живёт, лет этак с полдюжины. Он в божественных делах силён, вот пускай твои речи послушает и решит, как с тобой поступить.

Один короткий взгляд старика — и двое сыновей, коренастые парни, встали в дверях.

Шанс, конечно, был. Вряд ли привычные к сельскому труду крестьяне столь же привычны к дракам. И уж точно им незнакома техника боевого самбо. Зря, что ли, восстанавливал армейские навыки в спортзале «Соляриса»? Прыжок, двойной удар, разворот, рывок — и он свободен. С высокой степенью вероятности.

Было только два «но». Во-первых, спасаться бегством — это загубить проповедь о Христе. Пускай в отдельно взятой деревне — но всё равно. Тот, кто бежит — тот не надеется на своего Бога, стало быть, от начала и до конца лжёт. Во-вторых — Гармай. Где его искать-то сейчас, если каждая секунда на счету? Да и особо далеко не скроешься. Местность крестьянам до последнего камешка знакомая, выловят.

Ждать пришлось долго — как показалось Алану, едва ли не час. Во всяком случае, он успел мысленно вычитать вечернее молитвенное правило — может, и не самое подходящее к моменту, но ничего другого сейчас на ум не шло. За это время никто в горнице не проронил ни слова, даже со стола женщины не убирали. Тишина зрела, как нарыв.

Наконец послышались шаги, соломенная циновка, закрывавшая дверной проём, всколыхнулась.

Бывший жрец оказался высок, жилист и сед. Одет просто — потёртая накидка-тсамни, перекинутый через плечо плащ, на ногах — сандалии из грубой кожи.

— Счастье и благополучие сему дому и обитателям его, — звучно возгласил Арханзим с порога. — Ну, что тут у нас? — поинтересовался он уже куда более деловым тоном.

— Вот, почтенный Арханзим, — согнувшись в поясе, зачастил Хунниаси, — пришёл к нам путник, странствующий писец, я пригласил его отобедать, а он отказывается воздать благодарение богам и произносит странные и возмутительные речи, в коих я, по скудоумию своему, мало что смыслю…

— Писец, говоришь? — поднял бровь экс-жрец. — Покажи-ка, незнакомец, свидетельство.

Он долго изучал Аланову «лицензию», водил пальцами по вырезанным на потемневшем дереве буквам, разглядывал печать.

— Дощечка верная, — хмыкнул он наконец. — А вот обладатель дощечки… Ну-ка, повтори мне всё то, что ты успел рассказать этим добрым людям.