Чужеземец. Книга 2. Запах серы

Не желая трястись над ним, даже если бы он мне и позволил, я проводила много времен в садике с травами и в сушильне с братом Эмброузом, или просто бродила по монастырским землям, беседуя с отцом Ансельмом. Он пользовался этой возможностью, ненавязчиво обучая меня катехизису и объясняя основы католичества, хотя я то и дело уверяла его в своем агностицизме.

— Ma chere, — сказал он, наконец, — вы помните условия, необходимые для совершения греха, о которых я говорил вам вчера?

Каковы бы ни были мои моральные недостатки, с памятью все было в полном порядке.

— Во-первых, это дурной поступок, во-вторых, ты даешь на его совершение полное согласие, — отрапортовала я.

— Ты даешь на него полное согласие, — повторил он. — Но это, mа chere, так же и условие, чтобы на тебя снизошла благодать.

Мы стояли, прислонившись к стене монастырского свинарника, и смотрели на больших коричневых кабанов, сбившихся в кучку под нежарким зимним солнцем. Ансельм повернул голову и уткнулся лбом в скрещенные на стене руки.

— Не понимаю, как это может быть, — заспорила я. — Уж наверное благодать — это то, что у тебя есть или отсутствует. Я хочу сказать… — тут я замялась, не желая показаться грубой, — для вас то, что лежит на алтаре в часовне — это Бог. А для меня это просто кусок хлеба, и не имеет значения, насколько прекрасно то, в чем он лежит.

Он нетерпеливо вздохнул, выпрямился и потянулся.

— Когда я шел на ночное бдение, то заметил, что ваш муж плохо спит, — сказал он. — И, соответственно, вы тоже. Поскольку вы все равно не спите, я приглашаю вас присоединиться сегодня ночью ко мне, на этот час в часовне.

Я прищурилась.

— Зачем?

Он пожал плечами.

— А почему нет?

Мне было нетрудно проснуться для встречи с Ансельмом, в основном потому, что я и не засыпала. Джейми тоже. Когда бы я ни высунула голову в коридор, из полуоткрытой двери в его комнату мерцал свет, и я слышала шелест переворачиваемых страниц и недовольное ворчание — он менял положение.

Поскольку отдыхать я была не в состоянии, то и раздеваться не стала, поэтому, когда стук в дверь возвестил о появлении Ансельма, я была готова.

В монастыре стояла тишина, очень похожая на ночную тишину в любом крупном заведении. Быстрое биение пульса дневных дел успокоилось, но биение сердца не останавливалось: оно сделалось неспешным, тихим, но никогда не заканчивалось. Всегда кто-то бодрствует — тихо проходит по холлу, охраняет, поддерживает жизнь. Настала и моя очередь охранять.

В часовне было темно, горела только красная лампада и несколько белых восковых свечей. Их пламя ровно поднималось вверх перед укрытыми тенями усыпальницами святых. Я последовала за Ансельмом по короткому центральному проходу. Он преклонил колена. Худощавый брат Бартоломей тоже стоял на коленях впереди, опустив голову. Он не обернулся на наши легкие шаги, так и стоял, склонившись.

Сами Святые Дары были скрыты в великолепии своего вместилища. Огромная монстранция[1] в виде золотого солнца с лучами высотой в фут, невозмутимо покоилась на алтаре, охраняя скромный кусок хлеба, лежащий в ней.

Чувствуя себя довольно неловко, я села туда, куда показал Ансельм, и услышала за спиной, как слегка затрещало сиденье — Ансельм тоже садился.

— И что я должна делать? — спросила я, понижая голос из уважения к ночи и тишине.

— Ничего, mа chere, — бесхитростно ответил он. — Просто быть здесь.

И вот я сидела, прислушиваясь к собственному дыханию и тихим звукам этого молчаливого места, тем почти неразличимым звукам, которые обычно скрываются среди дневных шумов. Осел камень, треснуло дерево. Шипит огонь в лампаде. Прошелестел какой-то мелкий зверек, забредший их своего дома в храм величия.

Надо отдать должное Ансельму, это было умиротворяющее место. Несмотря на усталость и тревогу о Джейми, я чувствовала, как расслабляюсь, как напряженное сознание мягко раскручивается, словно пружина в часах. Как ни странно, я совершенно не ощущала сонливости, невзирая на поздний час и напряжение последних дней и недель.

В конце концов, подумала я, что такое дни и недели перед лицом вечности? А это именно вечность для Ансельма и Бартоломея, для Эмброуза, для всех монахов, включая самого грозного настоятеля Александра.

В своем роде мысль оказалась весьма утешительной: если бы у человека было впереди все время мира, деяния настоящего момента стали бы не такими уж и важными. Возможно, я поняла, как можно немного отступить в сторону и найти отдохновение в размышлениях о бесконечности Бытия, что бы ты себе ни думал о его природе.

Красный огонек в лампаде горел ровно, отражаясь в гладком золоте. Языки пламени белых свечей, стоявших перед статуями святого Жиля и Пресвятой Девы иногда метались и вспыхивали, если фитили натыкались на небольшое препятствие вроде попавшего в них воска или влаги.

Но красная лампада горела безмятежно, и казалось, что ничто не может всколыхнуть ее пламя.

А если это вечность или хотя представление о ней, то Ансельм, возможно, прав: сейчас возможно все. А любовь? — задумалась я.