Чужеземка

Всякий раз, когда надо было перейти улицу или войти в автобус, услужливо подставленная рука Владика повисала в воздухе, когда они сидели рядом, ни одна складочка Розиного платья не прикасалась к плащу сына; когда Владислав начинал говорить, спрашивать, настаивать, взгляд матери, сосредоточенный и отчужденный, устремлялся вдаль. Ее отчуждение, неприступность, мрачная таинственность ее намерений давили на Владика с такой силой, что он буквально падал от изнеможения. Несколько раз он чуть было не бросил Розу посреди дороги — пусть исполняет свои роковые замыслы в одиночестве. Однако не бросил. Его останавливала мысль об отце: потом — если что-нибудь случится — отец, с побелевшими губами, спросит его:

— А ты где был тогда, Владик? Где ты тогда был?

Под вечер они очутились в парке. Роза нарочно выбрала скамейку, где было только одно место. Владик кружил поблизости. Вскоре какая-то дама освободила плетеное креслице, и Владик, едва державшийся на ногах, поспешил сесть. Место оказалось удобным. Он не терял из виду мать и одновременно отдыхал от тех враждебных флюидов, которые она источала, — это было большим облегчением. С расстояния в полтора десятка метров он смотрел на Розу, на знакомое в мельчайших черточках лицо; для того чтобы взглядом выразить ей порицание или упрек, у него уже не было сил.

Роза исподтишка следила за ним. Убедившись, что сын сидит неподалеку, она повернула голову в другую сторону. Справа от нее прочно расположилась накрахмаленная с ног до головы няня с ребенком, слева — пожилой толстяк с сигарой. Роза оглядела соседей с величайшим неодобрением. Вынула платочек и левой рукой начала энергично отмахиваться от сигары, а от детской коляски отгородилась зонтиком. Через несколько минут атмосфера накалилась. Пожилой господин покашливал и одергивал на себе пиджак, нянька нервно баюкала ребенка.

Владислав видел, какое удовольствие доставляют матери эти признаки унижения. Чем громче кашляли и напевали справа и слева, тем все более бесцеремонно располагалась она на скамье. Перекладывая младенца, нянька уронила пеленку, чистый лоскуток упал около Розиной юбки. Роза, как только заметила это, тут же брезгливо отряхнулась, воскликнула: «Фуй!» — и, поддев лоскуток зонтиком, отбросила его подальше на газон. Нянька подняла крик, требовала, чтобы die Gnädige[24] принесла пеленку обратно, господин с сигарой советовал некоторым чересчур капризным дамам никогда не покидать парков, которые являются их частной собственностью, какой-то прохожий остановился…

Роза, не обращая на всю эту суматоху ни малейшего внимания, медленно, пуговка за пуговкой, застегивала перчатки. Затем, улыбаясь, подошла к коляске. Няня рванулась было оборонять своего питомца, — но малыш лежал спокойно, сиял чистотой и надувал щечки. Прежде чем кто-либо успел оглянуться, Роза наклонилась над ним и легонько сжала рукой бессознательно шевелившиеся пальчики. Бутуз зажмурился, но тут же растянул ротик в блаженной улыбке и заворковал, как голубок. Роза ему ответила. Сказала ему что-то — такое же беспомощное, непонятное, сердечное. Какое-то птичье словцо. И поцеловала пухлую ручку. Все это продолжалось несколько секунд. Няня, толстый господин, прохожий застыли в остолбенении, а Роза с царственным видом уже шествовала по аллее. Владик вскочил со своего креслица и бросился ее догонять. Он еще услышал, как немцы спрашивают:

— Was war das? Eine Kranke? Eine Hexe? Was hat sie dem Kind gesagt?[25]

Прохожий объяснил:

— Das war eine Fremde.[26]

Когда они подошли к воротам парка, Роза остановилась. Она подняла голову и смотрела на небо. Несколько ранних звезд мигали там, как бы улетая, ниже просвечивала сквозь листья луна.

Роза обернулась к сыну и заговорила, словно и не было ничего между ними:

— А ты, Владик, не боишься всего этого? Этой ночи сверкающей?

Владик опешил, даже не нашелся, что сказать, а Роза спросила, не меняя тона:

— Что там эти швабы плели обо мне, когда я уходила?

Голосом, охрипшим от долгого молчания, он ответил:

— Они говорили, что ты «eine Fremde», чужеземка.

Она коротко рассмеялась. Опустила глаза, что-то начертила зонтиком на песке, потом вздохнула:

— Да… Судьба! Знаешь ли ты, — беря сына под руку, проговорила она, — что со мной всюду так? И всегда. Где бы только я ни появлялась, везде и всюду обо мне говорят: чужая.

Владик недоверчиво покосился на мать.

— Эх, мама, ну что ты говоришь! За границей это вполне естественно, но на родине? — Тогда родители уже несколько лет жили в Варшаве.