Чужие

Брендан был в отчаянии, потому что не осмелился использовать свои способности, чтобы сохранить им свободу. Он понимал, что его телекинетические таланты могли бы спасти их. Если бы он хорошо сосредоточился, то, наверное, смог бы выбить оружие из рук солдат. Он чувствовал, что в нем хватит сил для этого и даже для большего. Но он не знал, как умело использовать эти силы. Он помнил, что вчера вечером, в кафе, эксперимент вышел из-под контроля; им повезло, что никого не ушибло летающей солонкой или перечницей. Или разбушевавшимися стульями. Неизвестно, сумел бы он выбить оружие из рук сразу всех солдат или нет: в этом случае остальные могли открыть огонь в целях самозащиты. Или же оружие по его наущению могло вырваться и устроить неконтролируемый танец со стрельбой в воздухе, пока не расстреляло бы все патроны, всаживая пули во всех и вся. Да, он, конечно, исцелил бы раненых. А самого себя? Вероятно. Но что, если пуля убила бы его? Он бы не смог воскресить себя. И никого другого, застреленного насмерть. Что толку быть наделенным Божественной силой, если у тебя нет четкой инструкции по ее применению?

И теперь, глядя, как десятки пуль вонзаются в джип, глядя, как машина, словно взбесившееся и ослепшее животное, несется вниз по склону холма и останавливается, содрогнувшись в свете фар других машин на Виста-Вэлли-роуд, Брендан чувствовал, как его ярость начинает бить через край. Пассажиры джипа были ранены. Он мог им помочь. Знал, что может. В этом состоял его долг, и не только священнический, но и элементарный человеческий долг. Он не знал толком, как пользоваться своими целительскими способностями, но попытка применить их (в отличие от попытки использовать телекинез) не была чревата каким-то особенным риском. Поэтому он оттолкнулся от «чероки», у которого стоял, пробежал через группу солдат, чье внимание отвлекла драма, разыгрывавшаяся на склоне холма, и понесся к раскуроченному джипу, едва тот замер.

За его спиной раздались крики. Он отчетливо слышал голос Фалкерка, который предупреждал, что по нему откроют огонь.

Брендан бежал, поскальзываясь на снежном одеяле. Он свалился в ложбинку, поднялся, побежал дальше, к истерзанному пулями джипу.

Никто не стрелял, но он чувствовал, что за ним бегут.

Пассажирская дверца джипа, освещенная фарами одной из военных машин, оказалась ближайшей к нему, поэтому первой он открыл ее. Плотный человек лет пятидесяти во флотском полупальто сидел, привалившись к дверце, и теперь упал Брендану на руки. Брендан увидел кровь, но ее было немного. Незнакомец был в сознании, хотя и в опасном предобморочном состоянии, взгляд был мутным. Брендан вытащил его из машины и осторожно положил лицом вверх на занесенную снегом землю.

Подбежавший солдат положил руку на его плечо. Брендан резко развернулся и закричал ему в лицо:

— Убирайся вон, сумасшедший сукин сын! Я его исцелю! Исцелю!

После этого он выкрикнул проклятие, такое злобное, яростное и грязное, что сам удивился. Он и не знал, что способен так браниться. Солдат, мгновенно пришедший в ярость, замахнулся автоматом, намереваясь ударить Брендана прикладом в лицо.

— Постой! — Фалкерк остановил занесенную для удара руку. Полковник подошел к Брендану и посмотрел на него глазами, похожими на полированный кремень. — Давай. Я хочу увидеть это. Хочу увидеть, как ты изобличишь себя на моих глазах.

— Изобличу? Вы о чем?

— Давай, — сказал полковник.

Брендан не стал ждать других понуканий, опустился на колени рядом с раненым, распахнул на нем полупальто. Кровь просачивалась через свитер в двух местах: ниже левого плеча и справа, в двух-трех дюймах над талией. Он закатал вверх свитер, разорвал рубашку и первым делом приложил руки к ране на животе, потому что она казалась самой серьезной. Он не знал, что делать дальше, не мог вспомнить, что думал или чувствовал, когда исцелял Эмми и Уинтона. Что привело в действие его целительские способности? Он стоял на коленях в снегу, чувствуя, как кровь незнакомца сочится между его пальцами, остро осознавая, что из человека уходит жизнь, но не понимал, как направить на исцеление свои чудесные способности, а они были в нем, он знал. Недовольство собой снова переполнило его и перешло в злость, а та — в ярость на свое бессилие и свою глупость, на несправедливость смерти, этой смерти в особенности и всякой смерти вообще…

Покалывание. В обеих ладонях.

Он знал, что красные круги появились снова, но не стал отрывать руки от раненого, не стал проверять, есть ли стигмы.

«Пожалуйста, — в отчаянии думал он, — пусть это случится, пусть случится исцеление, пожалуйста!»