Чужие — близкие

Он громко зашелестел чем-то, видно, рассматривал снимки. Теперь я вспомнил, что майор перед уходом сунул во внутренний карман шинели туго свернутую бумажную трубочку.

Я стоял у занавешенного окна, оно было приоткрыто, и я отчетливо слышал, как майор негромко ответил:

— Известно.

— Ничего не понимаю. Если вам известно, то им, конечно, тоже. Как вас могли выписать из госпиталя?

— Я сам настоял.

— Но вы знаете, что может произойти каждую минуту?

— Знаю.

— Как вы могли настаивать? Да и как они могли согласиться?

Наступила долгая пауза. Как видно, майор закуривал. Потом я услышал его глуховатый голос:

— Я все знаю. Мне многократно объясняли что к чему. И многократно отказывали. Но я убедил их.

— Не понимаю, простите.

— Я хотел увидеть семью, у меня здесь семья — жена, дочь.

— Но ведь они могли приехать туда, к вам.

— Нет. Они ничего не знают. Кроме того, я хотел еще раз увидеть людей, жизнь. Подышать воздухом. Как видите, ничего не случилось.

— Этого вы не знаете, — сказал Генрих, и я слышал, как резко скрипнула табуретка. Он встал, видно, и тяжело прошелся по кабинету. — И я не знаю, — сказал он. — Быть может, вы ускорили течение событий и сократили свой срок наполовину.

— Какое это имеет значение, — хрипло проговорил майор. — Зато я сделал, что хотел. Теперь я готов на все. Готов на любую операцию.

Но вам известно, что шансов — вот. Половина. А может быть, и меньше.

— Знаю.

— Известно вам, что если лежать, соблюдать режим, можно протянуть и год и два, как говорится — сколько бог кош лет — без операции?

— Изве-естно, — протянул майор, и я представил его лицо в эту минуту: тяжело нависшие брови и желваки на запавших щеках. — Но я не могу жить милостью бога. Да и какая это жизнь!

— Так… — сказал Генрих и снова прошелся по комнате. Я слышал. — Я понимаю вас. Понимаю… Но взять на себя это я не могу.

— Боитесь? Я расписку дам.

— Дело не в этом.

— В чем же? Я слышал, вы прекрасный хирург.

— Может быть. Не знаю.

— Так в чем же дело?

— Неужели вы не понимаете, что я, именно я, не могу позволить себе. Даже если б хотел.

— Почему?

— Потому что я немец. Немец, понимаете!

— Я это знал. И тем не менее пришел к вам, вы же видите.

Вы пришли. А я вот… ничем не могу вам помочь.

И в этом моя трагедия. — Он загремел какими-то инструментами и вдруг сказал с силой:

— Вот этими руками… Этими самыми руками я мог бы спасти десятки, сотни таких, как вы, а я здесь занозы вытаскиваю.

— Я вижу, — сказал майор. — Но все-таки не понимаю — почему.

— Почему? Потому что, если что-то случится, с меня будут спрашивать как с немца, а не как с врача. А я не имею права бояться, когда у меня нож в руке. У меня не должны дрожать руки.

— Последнее — верно. А предыдущее — чушь, ерунда. Вы же антифашист, вы сидели в тюрьме у Гитлера, вот что главное, а какая кровь течет в ваших жилах… Только расисты этим интересуются.

— Тем не менее из крупной хирургической клиники я попал сюда, в заводскую больницу.

— Да… Ну, ладно, мы еще вернемся к этому разговору. А вас я прошу — подумайте.

— Не понимаю, — сказал Генрих, — зачем нужен вам я, когда к вашим услугам госпиталь, квалифицированные врачи.

Я уже выписался, не хочется возвращаться… — В его голосе послышалась мне усмешка. — Да и ехать надо. А вы тут, близко, под рукой, можно сказать.

Они вышли в коридор вместе, и Генрих велел мне, чтобы я обязательно сам проводил майора домой.

— И не быстро, — предупредил он, — идти с передышками. Ясно?

Они пожали друг другу руки, и майор при этом поглядел ему прямо в глаза. Генрих наклонил голову.

Мы вышли на улицу над дизельной вовсю дымила высокая железная труба — видно, растапливали газогенератор, готовили к пробному пуску дизеля. Надо было идти туда, меня давно ждали, но я не решался сказать Кожину. Он, видно, устал, и не до этого ему сейчас.

— Обратно пойдем? — спросил я.

— Почему обратно?

— Вид у вас усталый. Может, отдохнете, Не надо вам в цех сейчас, особенно в дизельную, газом дышать.

— Пропуск заказан?

— Да.

— О чем же разговор! Не пропадать же пропуску.

— Нет, я кроме шуток, Иван Платонович, нельзя вам рисковать.

Он подозрительно посмотрел на меня, положил руку на плечо.

— Ты слышал?

Я хотел сказать «нет», но язык у меня присох под его взглядом. Я молча глядел на него, как будто не понимал, о чем он.

— Ну вот что. Если ты что-то слышал, то это должно умереть здесь, сейчас, понял? Ну, а теперь пошли. Пошли…

В дизельной было уже довольно много народа. Миша, Махмуд, даже Бутыгин возились у странного, какого-то невероятного по форме сооружения, которое именовалось газогенератором. Только Гагай был как-то не похож на себя, он стоял в стороне, у стены, время от времени поправлял очки — они упорно сползали набок — и молчал. Иногда он бросал какое-то короткое слово или жестом показывал что-то — и все. Я подумал, что, наверно, опять у него приступ, спина белит, и не стал подводить к нему майора. Но он увидел его, сам подошел, боднул головой, пожал руку и снова пошел туда к стене, так и не сказав ни слова.

— Что это он? — спросил Кожин.

— Не знаю. Больной, наверно. Он ведь встал недавно.